Любовь и чума - [49]

— Совершенная правда, — ответил укротитель с глубоким вздохом.

— В таком случае ты, вероятно, уже не чувствуешь к нему особенной привязанности, — спросил патриций, посмотрев на Аксиха долгим, испытующим взглядом.

— О! Я ненавижу его так же сильно, как должны ненавидеть его венецианские посланники, которые были обмануты им! — воскликнул мнимый Андрокл таким искренним тоном, что Заккариас и Кризанхир, подслушивавшие у дверей, невольно вздрогнули.

— Могу заверить тебя, что и я не из числа обожателей хитрого цезаря, — заметил Орио, самолюбие которого было немного задето словами укротителя.

— Хорошо, синьор, — сказал последний. — Итак, если б только представился случай насолить надменному Комнину…

— Случай этот есть, — перебил поспешно Орио. — Но мне нужно сперва узнать причину твоего изгнания, — добавил он, устремляя на Аксиха пристальный взгляд.

— А! Вам угодно знать мою историю, — сказал укротитель спокойно, — она не длинна. Я родился невольником в Турции. Во время сражения с греками я прельстился их серебряными доспехами и перебежал к ним. Тогда царствовал Иоанн Комнин. Он обладал отталкивающей наружностью, но был зато храбрым и милостивым императором. Сестра его, прекрасная и ученая Анна Комнин, составила заговор, чтобы убить его и возвести на престол своего мужа Никифора Бриенна, который уже пользовался заранее титулом цезаря. Я принадлежал к страже этого принца, привлекавшего к себе людей своей замечательной красотой, необыкновенным умом, а кроме того, и тем, что пользовался благосклонностью императрицы Ирины. Анне Комнин удалось подкупить часть Бессмертных, и заговорщики уже назначили ночь для выполнения своего плана. Но, когда они все собрались, Никифор, их предводитель, не явился. Напрасно Анна Комнин вне себя от гнева говорила, что природа ошиблась, сделав ее женщиной, а его мужчиной: ничто не помогало.

— Я не хотел доносить на цезаря, хлеб которого ел. Но я пригрозил ему открытием заговора, и этого было достаточно, чтобы остановить человека со слабым характером. Неудавшийся заговор вскоре открылся. Виновных арестовали, и они уже ожидали казни, но добрый император был не в состоянии мстить кому бы то ни было. Он простил заговорщиков, конфисковав только их имения, а затем в знак признательности за услугу он сделал меня первым после себя в государстве лицом и подарил мне дворец Анны Комнин.

— Ого! — проговорил Орио, глядя с любопытством на Аксиха. — Значит, турки умеют-таки устраивать дела.

Изгнанник улыбнулся.

— Вы плохо меня знаете, синьор Орио, — сказал он, — я не корыстолюбив и не хотел воспользоваться великодушием императора.

— В самом деле! — проговорил недоверчиво Молипиери. — Что же ты сделал, достойный Андрокл?

— Я, — отвечал укротитель с глубоким вздохом, — я сказал ему: «Ваше величество, никогда не следует прощать только наполовину. Анна — сестра ваша. Если вы забудете ее ненависть, то она поймет, что должна любить вас. Лучшее средство обезоружить заговорщиков — милосердие: без него и торжество не может быть полным».

— А что же ответил император на эту прекрасную речь? — спросил патриций, пожимая плечами.

— Что он был бы недостоин царствовать, если б не умел подавлять свое негодование и прощать врагам.

— Клянусь честью, вам обоим следовало бы жить во времена Сократа или Антонина! Ты дождался бы тогда непременно большего признания, — заметил Орио. — Теперь я не удивляюсь больше твоему изгнанию. Что же касается твоего императора, то выродившиеся греки, вероятно, не были тронуты его великодушием.

— Напротив, синьор, народ оценил его и назвал императора Иоанна Прекрасным, подразумевая, конечно, не лицо, а его прекрасное благородное сердце.

— Превосходно, новый Сократ! Очень рад, что добродетель хотя бы раз была награждена греками. Но нужно помнить, что это только исключение, чему может служить доказательством то, что великий сановник, с которым я имею честь говорить, вынужден зарабатывать себе на хлеб укрощением львов и представлениями на венецианских улицах.

— Все это произошло не по вине греков, а потому, что Мануил Комнин не похож на своего отца, — проговорил укротитель с горькой улыбкой. — Я оказал ему слишком большую услугу, чтобы он был благодарным.

— Значит, он поступает согласно общим правилам, — сказал Молипиери.

Изгнанник, казалось, не слышал этого замечания и продолжал тем же тоном:

— Пока был жив Иоанн, я был счастливейшим человеком в мире. Но счастье непрочно, и я испытал это на самом себе. Возвращаясь однажды из экспедиции в Антиохию, мы остановились охотиться на горе Таурос, в Киликии. Мой добрый повелитель был особенно весел, охота действовала на него опьяняющим образом. Вдруг в самый разгар ее выбежал необычайно разъяренный кабан и кинулся на императора. Иоанн, как я уже заметил, был очень храбрым человеком; он не испугался опасности, и с самоуверенной улыбкой смело всадил свой нож в сердце кабана. К несчастью, во время этой борьбы со страшным зверем, одна из отравленных стрел выпала из колчана и вонзилась в руку императора. Я знаком с искусством арабских врачей, но яд был один из самых сильных, и мое знание не принесло пользы.