Любовь хорошей женщины - [111]

— Наверное, Айонина дурь заразна, — сказала она. — Я обязана была убедиться.

Эйлса посмотрела на Джилл и уже хотела было велеть ей пойти и надеть блузку поверх лифчика, а потом вспомнила, как грубо разговаривала с Джилл, причем, оказывается, незаслуженно, так что на этот раз Эйлса ничего не сказала и даже не попыталась убедить свою мать, что у Айоны не было никакого ребенка; впрочем, она тихонько сказала миссис Шанц:

— Это стало бы сплетней века.

— Как хорошо, что ничего страшного не случилось, — сказала миссис Киркем, — а то я на минуточку подумала, что это Айона сотворила такое. Эйлса, ты не должна обвинять сестру.

— Нет, мама, что ты, — ответила Эйлса, — пойдем на кухню, присядем.

На кухне стояла наготове бутылочка смеси, которую по праву я должна была востребовать и высосать еще рано утром. Джилл, управляясь одной рукой, поставила ее греться в горячую воду, все время держа меня на сгибе другой руки. Она поискала на кухне нож и не нашла его, к своему удивлению. Правда, она разглядела на столе мельчайшие белые пылинки — или они ей просто привиделись? Джилл стерла их свободной рукой, прежде чем открыть кран, чтобы налить воды в кастрюльку с бутылочкой.

Миссис Шанц занялась приготовлением кофе. Пока кофе закипал, она поставила стерилизатор на плиту и вымыла вчерашние бутылочки. Тактичная и сведущая, миссис Шанц ухитрилась скрыть тот факт, что находила нечто воодушевляющее во всем этом раскардаше и смятении чувств.

— Думаю, Айона слишком зациклилась на ребенке, — сказала она. — Что-то такое уже назревало.

Эти слова предназначались ее мужу и Эйлсе, и, отвернувшись от плиты, миссис Шанц увидела, как доктор тянет Эйлсу за руки, которыми та обхватила голову с обеих сторон. Как-то чересчур поспешно и виновато он отдернул свои руки от Эйлсиных. Если бы не это, все выглядело бы обыкновенным утешением. Он же доктор — это его обязанность.

— Знаете, Эйлса, я думаю, вашей маме тоже необходимо прилечь, — сказала миссис Шанц заботливо и, не делая паузы, прибавила: — Полагаю, мне следует пойти и убедить ее. Если ей удастся поспать, возможно, все это выветрится у нее из головы. И у Айоны, если повезет.

Миссис Киркем забрела в кухню, но почти сразу же удалилась куда-то. Миссис Шанц нашла ее в гостиной: склонившись над Айоной, мать подтыкала дочери одеяло. Ложиться миссис Киркем не очень-то хотела. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил ей, что происходит, ведь она знала, что ее собственные объяснения окажутся почему-то наперекосяк. Ей так хотелось, чтобы люди разговаривали с ней как прежде, а не преувеличенно вежливо и самодовольно, как теперь. Но поскольку она была человеком воспитанным и знала, что почти ничего не значит в этом доме, она позволила миссис Шанц проводить ее наверх.

Джилл изучала инструкции приготовления детской смеси. Они были напечатаны на боку банки с кукурузным сиропом. Услышав шаги, удаляющиеся вверх по лестнице, она решила, что сейчас надо воспользоваться шансом. Она принесла меня в гостиную и положила в кресло.

— А теперь, — доверительно прошептала она мне, — полежи тихонечко.

Джилл встала на колени, осторожно поддела и вытащила скрипку из укрытия. Отыскала велюровый чехол и футляр и спрятала скрипку как положено. Я лежала неподвижно, поскольку была еще не совсем в состоянии повернуться, и молчала.

Оставшись одни, совсем одни в кухне, доктор Шанц и Эйлса, наверное, не воспользовались моментом, чтобы обняться, и просто смотрели друг на друга. Все зная, без обещаний, без отчаяния.

Айона призналась, что не пощупала пульс. И никогда не говорила, что я холодная. Она сказала, что я была застывшая. Вернее, не столько застывшая, сколько отяжелевшая. Жутко тяжелая, сказала она, и ей тут же пришло в голову, что я не могу быть живой. Неподатливый, мертвый груз.

Думаю, что-то в этом есть. Я не верю, что умерла и воскресла, но я на самом деле думаю, что находилась в некотором отдалении и могла вернуться оттуда или не вернуться. Думаю, что исход не был определен и тут была замешана воля. Моя воля — это я решала, пойти мне тем путем или этим.

А любовь Айоны — безусловно, самая искренняя любовь, которую мне когда-либо в жизни дарили, — не стала для меня решающей. Ее крики и плач, то, как она притискивала меня к себе, не подействовали, не убедили меня до конца. Потому что не Айону мне пришлось избрать в итоге. (Знала ли я, да и откуда я могла знать, что в конце концов не Айона будет для меня полезней и лучше всех?) А Джилл. Мне пришлось выбрать Джилл и то, что я смогу от нее получить, даже если это выглядело как полбуханки вместо целой.

Мне кажется, что только тогда я стала существом женского пола. Знаю, конечно, этот вопрос был решен задолго до моего рождения и для всех был ясен как день с тех пор, как я появилась на свет, но я уверена, что именно в тот миг, когда я решила вернуться, когда прекратила борьбу против своей матери (направленную, скорее всего, на ее полную капитуляцию), когда я выбрала выживание, а не победу (победой стала бы смерть), тем самым я приняла свою женскую природу.

А Джилл в какой-то степени приняла свою. Трезво и благодарно, не решаясь даже представить себе, чего она только что избежала, она приняла неизбежность любить меня, поскольку альтернативой любви была беда.