Он был резче нас в осуждении плохого в литературе, он был увлеченнее, горячее нас в поддержке хорошего. И пожалуй, справедливее.
Даже разбирая сочинение слабое и по заслугам резко критикуя его, Щеглов, где только может не в ущерб правде, найдет и укажет его достоинства. Он делает это не формально, думаю, не для того чтобы выглядеть беспристрастным иди боясь обидеть автора, а из чувства справедливости и уважения к чужому труду. «Удачно «схвачены»…», «Радостью для читателя…», «Интересно написал…», «Довольно похоже передана атмосфера…» — все это взято из статьи о слабом романе «Опера Снегина», которому тут же автор и воздаст по заслугам как «производственному роману» на музыкальную тему, роману о музыке «без музыкального сопровождения».
Конечно, бывают случаи, когда никакой доброжелательности не хватит и приходится вести речь об агрессивной бесхудожественности и просто халтуре. Тут и Марк Щеглов как рецензент романа Е. Пермяка «Драгоценное наследство» превращается в литературного фельетониста. Плохая литература тоже умеет защитить себя, и для обороны от резкой критики бездарных книг во времена, когда работал Марк Щеглов, был изобретен тезис «хозяйского отношения к литературе». Щеглов резонно возражал: к литературе не применимо плюшкинское правило «в хозяйстве все пригодится», и хозяйское отношение нельзя распространять на халтуру.
Белинского журнальные недруги называли «неистовым» за его страстность. Бесстрастие, по-видимому, плохо вяжется с серьезным занятием критикой. Мягкий в жизни, Марк Щеглов в литературе был бойцом неуступчивым и азартным.
И все же «разносить» или «восхвалять» — это не его ремесло. Сейчас в критике редки основательные разборы; обычны панегирики, вялые пересказы или, много реже, ироническая отповедь. Марк Щеглов был критиком, способным по преимуществу к «разбору» как к попытке осуществить справедливый литературный суд. Высокая интеллектуальная беспристрастность этого суда при всей эмоциональной увлеченности и составляет, наверное, главную силу Щеглова-критика. Просто холодноватая справедливость, раскладывание по полкам промахов и удач оставляли бы впечатление равнодушного школярства, сухой систематики, чужеродной искусству. Но одна увлеченность, даже страстная одержимость искусством, безотчетная радость при встрече с чем-то неоспоримо художественным и брезгливое отношение к неудаче оставались бы все-таки бедны убедительностью, гибли в бездоказательности критических «захлебов» и разносов, подхлестнутых начальными эмоциями.
Если, по замечанию Пушкина, проза требует мыслей и мыслей, то критика требует мыслей втройне. У Марка Щеглова, быть может, и не было самобытных социальных идей, он не чеканил нравственные максимы и не вскрывал социальные корни. Он больше говорил о нарушении эстетических законов, но за ними всегда стояли законы жизни.
Эстетика Щеглова была основана на том, что сфера искусства виделась ему не прикладной, служебной по отношению к общественным задачам, а самостоятельной и важной для всего существования человека сферой жизни. Отсюда его война с «иллюстративностью», заданными решениями, «инсценировками» действительности. Отсюда же упорное подчеркивание — не в одной статье — различия должностной, уголовно-административной точки зрения и художественного суда. Юридическая справедливость требует наказания виновных, несомненного итога дела и торжества закона. Искусство, по Марку Щеглову, не обещает непременной воспитательной кары и торжества идеала. Оно руководствуется своими законами, среди которых высший — правда жизни и художественная совесть.
6
Деятельность Щеглова-критика — теперь это, кажется, уже неоспоримо — стала достоянием истории послевоенной советской литературы. Но для новых поколений читателей он не принадлежит к числу живых литературных явлений, тем более что и книги, о которых он писал, в большинстве своем отошли в густую тень.
Однако в достаточно широком читательском кругу живет другое — романтический образ молодого Марка Щеглова, какой постепенно обрисовался уже после его смерти по «Студенческим тетрадям», дневникам, письмам, воспоминаниям о нем, и это впечатление дало как бы второе дыхание и его скромному по объему критическому наследству.
Свет его личности, воздействие этой уникальной по обаянию фигуры, казавшееся привилегией узкого дружеского кружка, захватило многих читателей, даже вовсе не связанных с литературным миром, и часто стоит произнести его имя, как люди сочувственно и понимающе кивают: «Знаем, мол, слышали, читали».
В одном из лучших своих рассказов «Припадок» Чехов дал замечательное определение: есть таланты сценические, художнические, а есть «особый талант — человеческий». Главное в этом таланте — чуткость к чужой боли. Таким человеческим талантом был одарен Марк Щеглов. Чужую боль он чувствовал как свою и обладал к тому же огромной, переливающей через край, детской доверчивостью к людям, открытой душой, легкой готовностью простить, найти извиняющие обстоятельства, умной деликатностью. Ему было присуще отсутствие подозрительности и мнительности вплоть до полной беззащитности. Надо было видеть, как разводил он руками, как искренне недоумевал, когда в пору своей недолгой журнальной работы получал ощутимые удары со стороны, с какой не ожидал. Единственное оружие, которое он знал против этого, — мягкая, нежелчная ирония, часто направленная и на себя, и лишь в редких случаях гнев, бурное возмущение чужим неблагородством или фарисейством.
