Любите людей: Статьи. Дневники. Письма. - [7]

Как видно даже по этой выдержке из статьи о рассказах И. Лаврова, Щеглов принес с собой в критику свой эмоциональный способ высказывания, проросший сквозь академическую «ученость», запас несношенных слов и искреннюю интонацию, которая не меньше, чем мысль, выражала его личность. После «зашоренности» и казенщины, мундирной строгости однообразного критического словаря — привлекательная свобода впечатления, отсутствие заминки в изъявлении негодования и восторга, биение вольной мысли, свобода слога, наконец.

Впрочем, смешно хвалить критика-литератора за его стиль — будто это внешний наряд, украшение к лицу. Ведь стиль не что иное, как зеркальное отражение качества мысли, лица пишущего. Таков, например, чудесный юмор Щеглова — мягкий, обычно изредка и к месту, передающий не раздражение, а улыбку: упоминание о явленном в производственном очерке «человеке-машине», сросшемся с агрегатом, «как бедуин со своим конем»; или замечание о том, что символический «русский лес» у Леонова — это «нечто большее, чем только то, из чего строят дома, что пишут на картинах, где собирают землянику…»; или вскользь брошенное словцо о превращении живых фигур великих людей в образ-формулу, «так сказать, в квадратный корень из действительного исторического лица. Так, у нас был квадратный корень из Гоголя, даже из Пушкина, из Римского-Корсакова и кубический корень из Белинского».

В таких случаях почти не заметна грань, разделяющая журнальную статью и живую речь Щеглова — разговор или дружеское письмо. Проживи он дольше, это стало бы, по-видимому, еще нагляднее.

5

Перечитывая сейчас подряд статьи Щеглова, конечно же находишь у него и страницы устаревшие, скучноватые, места наивные и отдающие дань чужой ему фразеологии. Встречается, даже в лучших его статьях, риторика, слова и формулы, окрашенные в цвета времени: когда-то они казались обязательными, а на нынешний взгляд смешны, как заклинания духов, и ни один уважающий себя литератор к ним ныне не прибегнет. Иногда, и чаще, чем хотелось бы, Щеглов писал статьи сугубо «заказные», явившиеся не по сердечной склонности и порыву, а по предложению редакции, случайному, подсказанному внешними обстоятельствами выбору. В таких случаях даже в работе, сделанной вполне профессионально, живой голос критика глохнет. Он сам, защищаясь от упрека, писал читательнице Д. Чавчанидзе, что литература иногда — «незаметная поденщина»: «Лишь бы это не вырождалось в беспринципность и халтуру».

Но почему все же, несмотря на мелкость порою поводов, на реликты устаревшей «словесности» и школьные ссылки на авторитет «цитат», статьи Щеглова в главном не утратили своей заразительной силы? Скажу больше: уйдя вперед и изощрившись, наша критика словно что-то и забыла, потеряла по дороге из того, чем силен был Щеглов.

Сейчас в моде утверждать критику как предмет равноправный с собственно литературой. Мол, это такой же род творчества, как и словесное искусство, и оттого высказывание критика автономно, оно вправе даже идти по касательной к смыслу разбираемого произведения: важно не то, что хотел сказать и сказал художник, а то, что надумал в вольном полете, оттолкнувшись от его образов и картин, критик. Это какая-то дурная пародия на «реальную критику» Добролюбова: ведь речь не о проверке искусства жизнью, а об «эманациях» мыслей и впечатлений критика. Чужое произведение рассматривается как подмостки, взобравшись на которые, критик демонстрирует публике свои телодвижения, разок-другой эффектно перекувырнувшись перед нею.

Конечно, критик волен дать свою интерпретацию предмету искусства, но, если это впрямь искусство, он не должен самолюбиво скрывать, что из него же черпал свою мысль и силу. Отстаивать критическую автономию от разбираемого произведения так же немудро, как художнику защищать свою независимость от изображаемой им реальности. Искусство тем выше, чем оно менее произвольно, чем глубже постигает суть бытия — без судорог «ячества» и желания отличиться за чей-то счет. Личность проявляется, когда она не помнит ежеминутно, что она личность. Так же критика — значительнее та, что видит в произведении не повод для турнира мнений, блеска парадоксов, эффектов пера и прочих видов самоутверждения, а предмет своего искреннего желания проникнуть в мир художника, постичь его, с тем чтобы уж потом говорить с ним «на равных».

У Марка Щеглова ни тени заносчивости или игривости, настойчивого самоутверждения, в какое нет-нет да и соскальзывают даже одаренные наши критики: он утверждается как-то вопреки самоутверждению. И кажется, такая увлеченность — едва ли не одержимость, — его перо бежит по бумаге, почти не оставляя помарок. А вместе с тем у читателя доверие к его серьезности, щепетильной добросовестности по отношению к рецензируемой книге и ее автору.

Статья о романе «Русский лес» Леонова — пример такой критики, критики в собственном смысле слова: как образец жанра ее можно было бы разбирать по фразам со студентами-филологами. Статья написана с яростным увлечением, темпераментом, сгоряча — вслед только что появившейся журнальной публикации. Но особенно привлекает в ней рассудительность,