Любить не просто - [5]

— Не то говоришь, Трофимыч, — повернулся к Белогривенко и Сухорук. — У нас не было незаметных. Таки не было же! И даже те, кто оставался здесь, в оккупации, как могли противостояли врагу. Все тут воины — и женщины, и дети!.. А ты что стоишь там, Татьяна? — вдруг оборвал свою речь Сухорук. — Иди-ка сюда, дочка. Не прячься от людей. Становись рядом с нами. Пускай все видят тебя. Пусть гордятся тобой.

Сухорук обвел требовательным взглядом притихшую толпу односельчан. Провел ладонью по седому усу, по впалой щеке.

Белогривенко видел, как Таня несмело ступила шаг вперед, потом оглянулась, как бы спрашивала у кого-то совета. Кто-то из женщин подтолкнул ее вперед, мол, иди, ежели зовут. Но Таня замахала руками, щеки ее вспыхнули румянцем, она опустила глаза и шастнула промеж людей…

А Сухорук говорил еще долго, вспоминая всех криничан, которые могли бы сегодня стать рядом с фронтовиками, да не дожили до этого дня. Дед Волховенко, бабка Неделька, тетка Мотря, тетка Явдоха, хата которой была возле Горобцовского брода. А за то, что уцелели наши Криницы и сохранился весь колхозный инвентарь и вся техника, надо благодарить Таню. Хотя кое-кто из молодиц, несознательных, конечно, женщин, и до сих пор косится на нее… Их Таня — герой, она спасла жизнь десяткам советских воинов. Так пусть же ей будет наградой наш людской почет и любовь!..

Толпа зашумела. Белогривенко разыскивал глазами Таню, но так и не увидел.

Удивительное, давно забытое волнение овладело им тогда. Вознамерился во что бы то ни стало встретиться с ней. Как же сложилась ее жизнь? Где она живет — здесь, в Криницах, или приехала погостить, как и он?

Митинг заканчивался. В колхозном саду, возле сельсовета, всех ожидали праздничные столы. Старые Белогривенки влюбленно глядели сыну в глаза — нужно побыть и с ними. Надо поздороваться со всеми криничанами, которые знали его с детства и теперь радовались его приезду. Потому что столько ровесников не вернулось домой!.. Надо пить горилку, целоваться, петь песни и слова рассказывать и рассказывать о войне, хмелеть от счастья победы, жизни, славы, забывать обо всем утраченном, неповторимом, трудном, которое еще долгие годы будет болеть в сердце, мучить бессонницей.

Через несколько дней, перед отъездом из Криниц, Александр кинул взгляд на соседний двор, на грушу, на колодец, разделявший усадьбы Белогривенков и Самойленков.

Во дворе Самойленков под грушей вертелась привязанная коза. Неужто Цацка? Но слишком уж энергично и молодо посматривали ее прозрачно-ореховые зенки на кусты смородины, к которым она тянулась изо всех сил. Через весь двор — от колодца до сарая — висело на веревке детское белье: фартучки, невероятно махонькие кофточки, штанишки, рубашечки…

Мать перехватила заинтересованный взгляд сына. Туже подтянула концы белого платка на подбородке, козырьком приставила ладонь над глазами, заслоняясь от солнца.

— Это все Татьянино хозяйство. У нее сын растет. Ладненький такой мальчонка. Ну чисто тебе батька! — В плотно стиснутых уголках рта, в прищуренных глазах пряталось что-то осуждающее. — Однако пора обедать. Совсем изголодался у матери!.. — Она метнулась в хату.

Обедали степенно и со смаком. Как и надлежит людям, в тяжких трудах вырастившим каждое зерно, каждую картошину и луковицу. Ели молча, только деревянные ложки постукивали о миски. Мать пошмыгивала раскрасневшимся от наливки носом и вытирала слезы, набегавшие под припухшими веками. Наконец в ее хате собралась вся семья… Сын… Какой же он красивый стал! Плечистый. Ордена и медали на груди позвякивают. Орел! Дочка Маруся, будто налитая счастьем, аж сияет от гордости за брата. И зять их, Толик, вернулся с фронта, тоже парень что надо. Хотя и не дотянулся ростом до их Саньки, и меньше медалей имеет, а все же мужик с головой и упрямый, как этот ежик чуприны на его голове. Лучший бригадир полеводческой бригады. Хлеборобская косточка!.. Как же не плакать от радости ей, старой Белогривенчихе? После такого лихолетья, после голода, холода, после стольких смертей — снова в ее теплой хате солнце, мир, хлеб… все семья за столом! Слава тебе, господи, если есть ты на небесах!..

— Ешь, сыну, материн борщ, такого в городе не попробуешь — целого петуха вкинула!.. Ох!.. — улыбается Мария сквозь радостные, светлые слезы.

В дверь кто-то постучал. Мария Остаповна вытерла глаза кончиком белого платка, выглянула в сенцы, потом скрылась за дверью. Негромкий женский гомон, стук дверей. Мать вошла в хату и засмеялась.

— Прибегали от соседей. Спрашивали, почему наш Санька не заходит к ним. Говорю, что зашел бы, дак уже едет. Это все, поди, Татьянино наущение! Мало ей того Кирилла было. И Орловского приворожила, но, наверное, до сих пор и тебя не забыла.

— Мама!.. — пропела умоляюще Маруся и отвела глаза в сторону.

— Ну-ка замолчи, старая! — отозвался и отец. — Сказано, несознательное бабье. Лишь бы им посудачить! — Старый Белогривенко рассердился всерьез. Обвисшие сухие складки его шеи тряслись от гнева. Он осторожно положил возле миски ложку, с грохотом отодвинул тяжелую скамью и поковылял к миснику[1]. Оперся шершавой жилистой рукой о стенку и потянулся к полке, так что даже в плечах захрустело. Взял оттуда темную плоскую бутылочку, закрытую кукурузным початком. — Вот это моя знаменитая ореховка, Санька. Лечебная! Берег для особого случая. Как только где-нибудь закрутит тебе в костях — так сразу и пускай ее в кровь. Либо досада в сердце присосется… Выгонит в момент! — Старый начал разливать ореховку в большие граненые стаканы.