Любить не просто - [3]

Теплом повеяло в виски и в грудь, его чувствительные, глубоко вырезанные ноздри будто уловили терпкие запахи зеленых лугов, топких кочек у копанок, между которых извивался маленький журчащий ручеек. Имени у него не было, называли просто и ласково — Поточек. Песчаное дно его морщилось, будто на нем застыла рябь. Рядом шелестели заросли камыша, светлыми островками возвышался остролистый аир, за которым охотились молодицы перед зелеными святками — троицей. Вода в Поточке была глубокой и мутной лишь в провесень да в ливни. А летом ее хватало для шумливых табунов белогрудых уток, чтоб лишь войти по брюхо да погрузить по шею свои клювастые головы.

Возле Горобцовского брода рос густой ивняк, а среди него у самой воды колыхала свои густые седые ветви старая, покрученная годами верба, крепко вцепившаяся черными корнищами в берег. Летом среди знойного дня ее обседали стайкой девчонки. Опустив загорелые ноги в воду, они плескались, как те утята, вздымая фонтаны брызг и издавая пронзительный веселый визг. Не без намерения, вестимо. Потому как этот гам разносился по всему берегу аж до Зеленого озера, где выгревались на белом песке или ныряли за раками ватаги мальчишек. Когда здоровенных пучеглазых раков было уже достаточно, сорванцы вихрем мчались к седовласой вербе. Только розовые пятки сверкали. Они держали в руках черных страшилищ, которые угрожающе шевелили растопыренными клешнями и длинными усами. Каждый стремился затолкать этот гостинец какой-либо из девчонок за пазуху. Во что бы то ни стало! Вот ужас наводили! Вот было визгу!.. Запыхавшаяся девчушка упадет и просит пощады, а ты победно раздумываешь, показать себя неумолимым повелителем мира или его добрым и веселым гением…

Но вдруг красные косички мелькают перед самым твоим носом, хлещут по щекам. Девчонка тяжело дышит, губы ее гневно шевелятся, в расширенных зрачках полыхают решительность, гнев, ненависть.

— Не боюсь!.. Не боюсь!.. — шепчет она с какой-то неистовой озлобленностью. — Только посмей!.. — Она упрямо идет на него, на Саньку Белогривенко, который не умел быть ни добрым, ни снисходительным к хилому девчоночьему племени. И в этот момент его берет оторопь. Она его, видите ли, не боится?! Он невольно отступает назад. В голове лихорадочно мечется мысль: что бы такое сделать, чтоб она испугалась, снова побежала, чтобы он взял верх. Но она наступает! Со стиснутыми кулаками, со слезами на ресницах. Она больно схватила его руку, в которой отвратительно шевелятся устрашающие черные клешни, и пытается засунуть это чудовище ему самому за пазуху, он даже растерялся от такой дерзости. И в этот миг почувствовал, как на его груди зашевелилось что-то холодное и ужасающее… Отвращение и страх охватили обидчика — и это придало девочке упорства. Санька уже готов был бежать от этой напасти… Но что скажут ребята? Кто знает, какое прозвище прицепят! И будут дразнить всю жизнь!

И Саня, выставив вперед локти, больно отталкивает нахалку.

— Отцепись, а то как дам… — прерывисто выдыхает ей в лицо.

— Не боюсь? Не боюсь!.. Вот тебе, бери… бери себе его за пазуху!.. — наступает она. В этот момент он цепляется за что-то ногой и падает на землю. — А-а-а! — воинственно выкрикивает девчонка.

Только теперь паренек понял, что это она подставила ему ножку. Н-ну, погоди!..

Отовсюду сбегается детвора, радостно приветствуя победительницу — Таню Самойленко, ту самую тонконогую рыжую Таньку, у которой и летом и зимой облупленный нос и которая каждое утро будит его звонкими окриками, когда гонит в стадо свою козу Цацку.

— Гей-гей, агей-гей! — звенит ее голосок на всю Шаривку. А рогатая Цацка ведет себя так, будто ее это вовсе не касается. Поглядывает вокруг своими лупатыми орехово-прозрачными зенками, нацеливает крутой лоб на прохожих или вдруг резво прыгает на чью-нибудь ограду, чтобы откусить заманчиво сочную верхушку сливовой или яблоневой ветки.

Солнце едва пробивается в сонливой мгле рассвета. Холодная пыль прилипает к подошвам; изредка щебечет какая-то пичуга — уставший мир еще сладко спит.

Санька переворачивается на другой бок, плотнее укрывает голову одеялом. «И чего в такую рань носит ее нечистая сила?» Он снова пытается заснуть, не успевает смежить веки, как кто-то трясет его за плечо.

— Хоть бы курей покормил, лодырь! — Это уже мать прибежала с фермы. — У людей дети как дети: за скотиной ухаживают и на огороде лад дадут. А тут!..

У людей — это значит у соседей, у Самойленков. Это все через Таньку мать отчитывает. Она и такая, и эдакая, и во всем — лучше его. Глухая злость набухала под самым сердцем у Саньки, он, сопя, медленно натягивал портки и рубашку, и лишь одно желание затмевало ему весь мир: вот он покажет этой рыжей Таньке, кто он есть! Погоди же, сорочье яйцо! Он сегодня таких раков для нее вытянет!..

Мать уже убежала под поветь, набирала из мешка в сито зерна, и весь околоток оглашался ее звонким высоким призывом:

— Цып-цып-цып!..

На Шаривке бабы говорили: Мария Белогривенкова уже с фермы прибежала, своему Трофиму пампухи печь будет.

И действительно, вскоре в хате пахло дрожжевым тестом, чесноком, подсолнечным маслом, укропом… Санька вертелся у печи, поглядывал на решето, в которое мать складывала горячие пампушки, и выхватывал самые подрумянившиеся и пышные. Потому что солнце поднялось уже высоко, в животе будто сомы булькали от голода, а ему надо бежать на озеро…