Любава - [8]

заприметив приманку одну.

И, боясь, что товар перехватят,

к самой цели пробившись плечом,

смотрит девка… Действительно — платье.

Синеморевое… — А почем?..

У торговки в зубах папироса.

На товаре — печатный ярлык.

— Сто рублей! — говорит. — Без запроса.

Высший сорт! Крепдешин электрик!

Ну, видать, крепдешин — не дерюга,

этот может раздеть догола…

У Любавы на миг, как с испуга,

даже кровь от лица отлила.

Да и я во внезапном запале

так и брякнул по правде своей:

— Вы, чай, тетя, горбом не знавали,

сколько тянут они, сто рублей?!

А торговка орет мне публично:

— Брось, мужик, не мильтон ты, не поп.

Грошей жалко на шик заграничный,

хрен с тобою… Катись в Церабкоп!..

Как послушал я теткины толки,

дал ей сдачи… До слова. Самой.

Как мужик. И пошел с барахолки

снова в цех. И Любава за мной.

Шла попутно Любава геройски,

тем же гневом в согласье горя…

А на главном крутом перекрестке:

— Слышь, Егор, — говорит, — а ведь зря!

Зря добром-то побрезгали вроде,

в том бы платье, видать по цене,

на любом вечеру при народе

не зазорно чьей хочешь жене…

Чуть взметнула Любава ресницы,

а глаза словно горем полны:

— Может, мне, — говорит, — воротиться,

сторговаться бы за полцены!..

Душу, что ли, прошибла вдруг жалость,

захлестнув неизбывной волной,

что Любава мне въявь показалась

малой девочкой, кровно родной…

— Покупай да носи на здоровье.

Ста рублей, — говорю, — не жалей,

я такой, что и тыщу зароблю,

так ведь ты мне дороже рублей!..

В тот момент на взволнованной ноте,

обрывая обеденный срок,

новый мир призывая к работе,

заиграл над землею гудок.

И бежал я взаправду как битый,

шаг меняя на полную рысь,

только крикнул Любаве: — Гляди там,

первым делом — жулья берегись!..

Глава четвертая

1

Сдав бригадный отчет за неделю,

поздней ночью вернувшись домой,

не нашел я порожней постели

для себя, как назло, ни одной…

Спит Любава живой царь-девицей

в заповедном, запретном углу.

На фуфайку да две рукавицы

лег и я на тесовом полу.

Только спать бы скорее да спать бы, —

сам твержу про себя, — как-нибудь

доживешь, дорогой, и до свадьбы,

лишь бы только в секунду заснуть"…

Пусть окошки огнем заливая,

о простенки гремя, как прибой,

ночь гремливая, ночь зоревая

полыхает до звезд над тобой.

Пусть под ухом глубоко-глубоко,

будто гулом железа хвалясь,

то затихнет, то вздрогнет под боком,

возле сердца планета Земля.

Пусть рабочею ночью весенней,

глуби гор аммонитом дробя,

богатырское землетрясенье

будто в зыбке колышет тебя…

Ходит возле да около дрема,

нет ей, дреме, ни счету, ни мер…

2

Раным-рано, за час до подъема,

в дверь вбегает прорабский курьер.

И зовет, будто в бой наряжая:

— Кто живой? Выходи наперед!

Спите, как господа, горожане,

а на город-то буря идет!..

Мы, насилу глаза размыкая,

встали, как во хмелю, ото сна.

Это что, мол, за пакость такая!..

Где тут буря? Откуда она?

А курьер усмехается вроде:

— Сам покамест не виделся с ней.

Буря где-то у полюса бродит,

а придет ли? Начальству видней.

По случаю распутной погоды

дан вам строгий приказ, мужики:

день да вечер — на сон да на отдых,

а к полуночи — все как в штыки!..

И пошел наш будильник по свету

с легким сердцем… А нам каково?

Сна уж нету, спокоя уж нету,

впереди словно бой роковой!

И Любава, глазища не щуря,

смотрит с ужасом в полую дверь,

дескать: «Буря идет… Будет буря!

Как же жить-то! Что делать теперь?..»

Подобрался я к ней исподтиха,

взял в полон да прихлынул плечом:

— Да не будь ты, — прошу, — воробьихой,

буря — сила, а нам нипочем.

Словом, вот что, гражданка жилица:

нынче, в самый досужливый день,

первым делом желаю жениться,

хватит тень наводить на плетень!..

А денек, подсиненный лазурью,

разгорался во весь окоем…

Не почуяв далекую бурю,

я почти что забыл про нее.

И спокойно шепчу по секрету

самым ярым читакам газет:

«Как, мол, братцы, пройти к горсовету?»

А они мне: — А где горсовет?..

Где… Ну где?.. И тогда, наудачу,

весь зардевшись со щек до волос,

всем жильцам задаю, как задачу,

свой, как чох, неотложный вопрос.

…Управленья, конторы, цехкомы,

всякий, вроде казенного, дом

тут нам с чистых порогов знакомы,

наземь ставлены личным трудом.

Но никто еще, видно, покуда

горсовету не ладил палат

в нашем будущем городе чуда,

сбитом наспех на таборный лад.

И, никак не добившись ответа,

вдоль по вольной молве, на авось,

под венец городского Совета

мне Любаву вести довелось.

…Вот и топаем к солнышку прямо,

по дорожке, ближайшей на вид.

Справа горных белков панорама,

слева залпами рудник гремит.

А вкруг нас, как на вечном биваке,

без границ, вперемежку, вразброд

то дорогу заступят бараки,

то постройка во весь разворот.

Ни былинки, ни дерну, ни наста

на земле беспощадных работ,

развороченной, дымной, громастой,

чуть окованной в утрешний лед.

Даже голос пропал у Любавы

от такой прямиковой ходьбы

через насыпи, рельсы, канавы,

сквозь колючую сеть горотьбы.

А вдогонку грохочут составы,

искры сыплются, мчатся свистки…

Даже слезы в глазах у Любавы,

жилки бьются в тугие виски.

Каждый встречный, любой поперечный

отойдет да оглянется вдруг,

а спросить о причине сердечной

второпях никому недосуг.

Нет покудова городу дела,

что его коренному жильцу

холостяцкая жизнь надоела,

а невеста желает к венцу.

И шагает за мной, как слепая,

будто тень моя, с правой руки,

о каменья подметки сшибая,