Любава - [10]

разъяренная ворожея,

посулив мне без дна и покрышки

в преисподней последний этаж,

говорит: — За партейную книжку

бога продал, а нас не продашь…

А Любава мне: — Турок ты, что ли?

Ошалел от большого ума.

Если брак тебе горше неволи,

так найду Боровлянку… Сама!..

Злоба рот у ней перекосила,

бороздой пролегла меж бровей…

Сроду девки такой некрасивой

не знавал я в Любаве своей.

И отрезал я начисто разом:

— Перед городом, перед людьми

этой божьей кулацкой заразой

не позорь ты меня, не срами!

Ничего мне, Любава, не жалко,

лишь бы стала ты самой баской,

задушевной моей горожанкой,

а не этакой бабой-ягой.

Не к лицу тебе страсти старушьи,

божьи крести — церковная масть…

У Любавы не токмо что уши,

шея вся багрецом залилась.

Ветровая остуда крепчала…

Растеряв золотое тепло,

без зари, не доплыв до причала,

солнце в бурую тучу слегло.

Глава пятая

1

Словно в осени, зябкой и хмарной,

остудившей денек под конец,

встал слепой голобокой казармой

перед нами бригадный дворец.

А куда нам деваться?! Заходим.

В тот же миг, как от молнии, вблизь

на барачном крутом небосводе

все наличные лампы зажглись.

И, кольцом обступив нас с Любавой,

с красным знаменем, длинным до пят,

все барачное братство оравой

собралось, ну как есть, на парад.

Первый друг мой, земляк и напарник,

прямо в нас весь секрет разрядил:

— Поздравляем со свадьбой ударной,

с милой женкой тебя, бригадир!

А тебе, мол, товарищ супруга,

всей бригадой, как в доме своем,

своего драгоценного друга

под защиту твою отдаем.

Береги от хворобы и скуки,

ничего от него не таи…

Взял холодные девичьи руки

и вложил их в ладони мои.

Что тут скажешь? И, словно немая,

по моей ли, бригадной вине,

наш безбожный венец принимая,

вся приникла Любава ко мне.

Вольной грудью вздохнула устало

и, заплакав по-бабьему, всласть,

обняла меня, расцеловала.

Обряжать себя в клеть подалась.

Шла сквозь тихий, улыбчивый, бравый,

потрясенный событием строй.

И сияли глаза у Любавы

просветленной от слез красотой.

Разом дрогнуло племя мужичье…

В тесноте коммунальных широт,

перед женским извечным величьем

расступился, раздался народ.

И открылись от самого входа,

вдоль барака, до дальней стены

на сосновых подножных колодах,

будто свадебный стол, топчаны.

Каждый сверху газетой украшен,

а на тех скатертях по три в ряд

миски с воблой, с гороховой кашей,

миски с кислой капустой стоят.

И на диво незваным и званым,

посередке стола, поперек —

два ведра настоящей сметаны,

высший наш сверхударный паек.

Все спроворено, слажено, сбито.

Ночь на подступах. Мешкать нельзя.

Занимая места, домовито

на тесины мостятся друзья.

Только сам я кручусь вхолостую,

жениховской тревогой смешон…

А невестино кресло пустует,

кресло, сбитое к свадьбе, как трон.

Сам не свой, от волненья дурея,

через пять или десять минут,

дверь каморки трясу я: — Быстрее!

Спишь там, что ли, а люди-то ждут…

Раскраснелась Любава, вспотела:

— Что ты, миленький, я ж не таю.

Еле-еле на гольное тело

натянула обновку свою…

Верно. Из-под материи синей

выпирает вся девичья стать.

Надо ж было страшенную силу,

чтоб себя в тот силок запихать.

Ну и пусть недомерка обнова.

Все свои, не дурак ни один.

Раз невеста на выход готова,

я спокоен: — Не бойсь, выходи!

Пальцы в пальцах под грудью смыкая,

затянувшись, подобно узлу,

не сгибаясь, как фря городская,

заявилась Любава к столу.

Брошь на вороте, платье в обтяжку,

шелк обжал ее, как наголо.

Только видно, что дышится тяжко,

груди дыбом, а плечи свело.

Парни взглядов с обновы не сводят,

может, зря мне не по сердцу он,

этот, вроде не русский по моде,

лягушачий, буржуйский фасон.

Но, как должно заправдашным людям

(мы ж не бабы, лишь родичи им),

ни о ком по одежде не судим,

никому, даже мертвым, не льстим.

Мы Любаву на трон посадили,

дескать, царствуй, владей насовсем,

правь судьбою по нашему стилю…

Рядом я на скамеечке сел.

Мой земляк, закоперщик веселья,

как артист, разыграв колдуна,

четверть русского горького зелья

достает из-за шторки с окна.

И пошла она, легше баклажки,

вдоль застолья, вливая тот мед

нам с Любавою в чайные чашки,

остальным — по глотку, прямо в рот.

Поднялась тут застолица наша,

взяв невесту под строгий догляд,

чашку с водкой подносят, как чашу:

— Как ни горько, уважь нас… — велят.

К доброй свадьбе винцо как приправа.

Враз, единым глотком, не дыша

пей, рабочая женка, Любава,

деревенская наша душа!..

2

Хоть досталась нам самая малость

дорогого (с базара!) винца,

в каждом сердце оно разыгралось,

хмурь свело у Любавы с лица.

В честь верховной невестиной власти

кто сумел, не жалеючи сил,

перед нею талантами хвастал,

песни пел, до упаду смешил.

И в момент разобравши оснастку

оголенного пиром стола,

так пустились бетонщики в пляску,

что Любава аж с трона сошла.

В гармониста метнула запевкой

и молчком, на секунду застыв,

в шелк закованной, каменной девкой

поплыла под заветный мотив.

Будто выбрала девка дорогу

и плывет, не тужа ни о чем,

ни единою жилкой не дрогнув,

не качнув ни единым плечом.

Плясуны от одышки посели,

три гармони вступило в игру,

а Любава плывет перед всеми,

одинешенька, как на юру.

Все зазывчивей, круче, удалей

вьется-бьется подгорный мотив.

Будто ветры Любаву обжали,

а с тропинки никак не сойти.

А когда, подголосков добавив,

пять гармоней ударило в лад,

охнув, лихо рванулась Любава