Любава - [11]

в самый тот вихревой перехват.

Дробь-чечетку отбила отважно,

руки за спину, стан распрямив,

так, что треснул вразлет, как бумажный,

на груди крепдешиновый лиф.

И открылся без всякой загадки

черный крестик, как червь-лиходей,

притаившийся в самом распадке

чуть раскосых девичьих грудей.

Между тем нестерпимым накалом

лампы вспыхнули, будто на взрыв,

и Любава, как статуя, встала,

под ладошками глазоньки скрыв.

Частой дробью, каленым горохом,

сотрясая барачный каркас,

лютый сивер по стеклам загрохал.

Крышу словно бы снес. Свет погас.

Сразу требуя нашей подмоги,

как машина, застопорив ход,

взвыл гудками пожарной тревоги

наш хозяин, товарищ завод.

Все друзья деликатно примолкли,

ждут меня, обжимая порог.

Я Любаву довел до каморки,

самоделку-коптилку зажег.

И шутя распростился, как рыцарь:

— Ну, жена, не ругай мужика.

Видно, нашему брату жениться

трудно. Правда, что ночь коротка…

3

В чистый ливень плывем, как ерши, мы

друг за дружкой, в пожар — так в пожар.

Две взаправду пожарных машины

накрывают нас заревом фар.

Кто-то грозный — видать, что начальник,

хриплым басом из ветра и мглы:

— Чья бригада? — кричит. Отвечаем.

— Вас и надо. Садитесь, орлы!..

Уцепившись за снасть как попало,

сквозь стихию неслись мы стремглав.

Буря дух на лету вышибала,

а сшибить никого не смогла.

Между гор, у горняцкого клуба

шибко людно, хоть каждый измок,

хлещет музыка в радиотрубы,

ровным ходом токует движок.

А над входом не то что сухие —

раскаленные буквы горят:

«Главный штаб по борьбе со стихией».

— Вот те на! — мужики говорят. —

Против силы небес что мы значим

с деревенским рассудком своим?

Так ведь наше-то дело телячье:

где укажут, на том и стоим…

Было так: по гудкам норовистым,

без приказа, как вольная рать,

двести душ городских коммунистов

вышли город от бури спасать.

Прямо к штабу нежданным резервом

(нам-то было сперва невдогад)

вышел наш городской самый первый

государственный штат. Аппарат!

Те, покамест безвестные люди,

без квартир, без семей, без контор:

исполкомовцы, банковцы, судьи,

вся милиция, сам прокурор.

Кто по-нашенски в городе новом,

признавая всему свой черед,

жил монахом и верил сурово:

— Город будет, лишь был бы завод!..

Вот стоит она, вся партбригада…

Локоть к локтю. Любой — будто гвоздь,

работяга особого склада,

доброволец — не наймит, не гость.

В старых кожанках, кожа которых

пропиталась горючим насквозь,

видно, что мотористы, монтеры,

слесаря… Не чиновная кость!

А в подмогу им, как для резону,

в штурмовой аварийный отряд

отрядил постройком пять сезонных

наших самых ударных бригад.

Всей подвластною штабу вселенной,

нашим небом и материком

ведал нынче наш первый военный

городской комиссар. Военком!

Поначалу велели нам слиться,

а потом развели по звену.

Беспартийные или партийцы —

все смешались в команду одну.

Я и сам, по-ребячьи завистлив

к тем, что сами ковали металл,

возле двух москвичей-металлистов

рядовым работягою стал.

Нахлобучив пожарные каски —

их-то впрок навезли нам полно

(от огня и воды заодно), —

на объекты, посты и участки

за звеном полетело звено.

Не сдалась нам стихия на милость

лавой ливня, то снега, то льда

в цеховые твердыни ломилась,

мачты гнула, рвала провода.

Ну а мы, как в сплошном буревале,

каждый столб, что по крепости дюж,

подымали, в железо ковали,

чтоб тянул свой ответственный гуж.

Не простым, а партийным стараньем,

хоть и хвастаться нам не с руки,

вновь зажгли мы предутренней ранью

все погасшие в ночь огоньки.

Словно здесь в откровенье высоком

мы нашли ту державную ось,

и строительство, вздрогнув под током,

как исправный мотор, завелось.

Шибче всяких небесных механик

загремела людская страда.

Звезды славы зажглись над цехами,

поминутно пошли поезда.

Будто выпала нам, как награда,

аварийная та маета.

Звеньевой наш ликует: — Порядок!

Мы глядим и твердим: — Красота!

Лишь к полудню, с разрухою сладив,

истомленный, голодный с утра,

в полном, трепанном бурей, параде

возле штаба слетелся отряд.

И тотчас же со снежною манной,

цепи гор сотрясая окрест,

чисто бешеный, вал ураганный

вновь сорвался на землю с небес.

Даже наш рекордист знаменитый

поднял к небу мосластый кулак:

— Коли есть ты, так ты же вредитель —

барин, белый гвардеец, кулак!..

Встал на камень, по-воински скроен,

с виду молод, по голосу стар,

руку правую вскинул над строем,

сам начштаба и сам комиссар.

Поспасибовал всем за отвагу

и вовсю рубанул пополам:

— Коммунисты, от штаба ни шагу,

беспартийных прошу по домам!

Вам, орлы, надлежит пообедать,

обсушиться, согреться, уснуть.

А уж мы достоим до победы,

в том-де наша партийная суть…

Мужики, как ерши, промолчали,

а один трепыхнулся, как еж:

— Ты пошто же, товарищ начальник,

нас, как на смех, орлами зовешь?..

А другой, бригадир с Коксохима,

что стоял у меня за спиной,

мысля будто мозгами моими,

будто мучаясь болью одной,

говорит: — Разве мыслимо это:

в сей момент да уйти на обед!

Если нет у меня партбилета,

так и совести, стало быть, нет?!

Или мы городскими не стали,

или нам эта честь не дана!

Коммунисты пущай хоть из стали,

ну а мы из чего? Из бревна?

То ли кости у нас не такие,

то ли в жилах не кровь, а вода?

До победы над вечной стихией

не уйду, — говорит, — никуда!..

А сосед мой воркует под ухо:

— Пусть. Была бы оказана честь…

Головой постоим… А краюха,