Любава - [9]

растеряв на ходу каблуки…

Шли да шли мы, и даже светило

подступающей буре назло

грязь отпарило, раззолотило,

огоньками ручьи подожгло.

Будто с круглой сироткою ласков,

сам Любаву, жалея до слез,

через все восемнадцать участков

я бы с музыкой в сердце понес…

Но подолом тряхнув, будто пава,

юбку-клеш до колен заголя:

— Благодарствую! — молвит Любава, —

Нахлебалася я киселя.

Целый день, хоть и плачем, а скачем

с кочки в яму, то взад, то вперед.

Чем не свадьба! Не хуже собачьей…

А тебя и конфуз не берет!..

Бога, что ли, я чем прогневила,

что на крайний мой девичий час

мать родная не благословила,

друг сердешный коня не припас.

Хоть убей, — говорит, — а не стану

скороходы трепать ни за грош

по цыганскому вашему стану,

где и загса с огнем не найдешь!..

И шумела, себя ублажая,

чтоб по-бабьи хоть душу отвесть,

вся — моя и до злости чужая,

без подвоха — Любава, как есть…

— Ну, — прошу я, — шагнем понемногу,

за тебя, как за краденый плод,

сам отвечу и черту и богу,

а до загса — язык доведет…

Вот Любава сперва замолчала,

а потом, как с верхушки земли,

огляделась… И, словно сначала,

вслед за солнышком шли мы да шли…

3

Меж бараков, в тесовой времянке,

не имущей державных примет —

ни крыльца, ни парадной осанки, —

отыскался он, наш горсовет.

Не отесан фасад безоконный,

но в двери, опершись на косяк,

вьется гербовый, самый законный,

будто с ленинской подписью, стяг.

Видно, есть в нем великая сила,

свыше прочих душевная власть,

что Любава язык прикусила,

вся растрогавшись, чуть не крестясь,

позабыв о маманьке и боге,

покорясь только мне одному…

И встречает нас дед одноногий,

будто главный в казенном дому.

Как солдат, не сымая с макушки

шлем суконный с багровой звездой,

отдал честь моей смирной подружке,

усадил возле бака с водой.

И сказал инвалид: — Торопыги,

незавидные ваши дела…

Под замками гражданские книги,

домна всех писарей забрала…

Я-то сразу, при входе заметив

голый строй безработных столов,

молча стал у порога в Совете,

всё, как есть, понимая без слов.

Но Любава, признав за обиду

непонятную чью-то страду:

— Не распишут, — клянется, — не выйду!

С места, лопни глаза, не сойду!

Нас не ждут, мол, ни сваты, ни кони,

дом родимый — за тысячу верст…

Только дед — костыли под ладони,

подымает себя во весь рост:

дескать, все-то мы, дочка, не дома,

тут без свадеб по горло хлопот…

Нынче наше величество Домна

горожанам дыхнуть не дает.

Кто хозяин ей, тот и работник,

а тому, кто хозяйствовать рад,

днем субботник и ночью субботник,

всю неделю — субботы подряд.

Сами гляньте, что долы, что горы,

где ни ступишь — то вал, то окоп…

Вроде город наш вовсе не город,

а насквозь — мировой Перекоп!

— И прошу, — говорит, — откровенно,

извиняйте в расстройстве таком

наш, ни штатский пока, ни военный,

охраняемый мной исполком!..

Мы с Любавой глядим и не дышим:

востроглазый, бровастый, седой,

дед упарился, сдвинул повыше

старый шлем с широченной звездой.

Сел за стол и, чуток успокоясь:

— Раз печать, — говорит, — под замком,

то и жить вам до свадьбы на совесть!

Совесть — тоже гражданский закон.

Домну пустим — все праздники справим,

и на нонешнем фронте своем

всех пропишем, поженим, проздравим,

на домашний манер заживем…

4

Может, вправду подумавши здраво,

зряшной клятвы своей супротив,

взадпятки отступила Любава,

за фуфайку меня ухватив.

А на воле — теплынь, как в июле,

хоть и солнце пошло под уклон,

хоть и ветры крест-накрест подули,

весь пустырь обратился в затон.

Ходим-ищем по камушкам сушу,

прошлогодний чилижник, межу…

Только вдруг: — А постой, дорогуша!

Стой, счастливая, — правду скажу…

Через топь, словно ждать нас не в силах,

нам с Любавою наперехлест

прет цыганка в горняцких бахилах,

подобравши подол, будто хвост.

Подступила. Взглянула разочек

на девичью ладонь на ветру:

— Плюнь ты мне, — говорит, — прямо в очи,

ежли я тебе, лебедь, совру…

А цыганские очи — глазища!

Бровь любая — стойком, как дуга.

И на шее, черней голенища, —

белокаменные жемчуга…

И действительно, все, что бывало,

словно высмотрев из-за угла,

про Любавину жизнь рассказала,

поименно меня назвала.

«Вот уж, — думаю, — точно — акула!»

А она, заступив нам пути,

с форсом лапу ко мне протянула:

— Ручку, бархатный, позолоти…

Тут Любава без всякого торга

целый рубль выдает на расчет.

Аж гадалка визжит от восторга,

в тайный храм нас куда-то зовет:

— Раз невеста твоя не скупая,

сей же час, даже в этом аду,

золотые венцы откопаю,

не попа — архирея найду…

И Любава, похоже, что рада,

даже мне задает, как урок:

— Вот он, бог-то! Гляди-ка, взаправду,

по-цыгански, а все же помог…

Сам крещеный, чего уж стыдиться, —

не крестясь, не садился за стол, —

не приметил я точной границы,

той, где в мир городской перешел.

Где и сам, по людскому примеру,

разуверясь в исконном святом,

потерял деревенскую веру

вместе с отчим нательным крестом.

Словом, жизнью ученый немного,

не силен я в речах перед тем,

кто порой заикнется про бога

по душевной своей немоте.

Но карал бы я строгого строже,

становясь добровольно судьей,

всех торговцев заведомой ложью,

золотыми венцами ее…

…И с Любавой не мысля браниться,

приглашаю цыганку баском:

— А зайдем-ка сперва, мастерица,

в наш Совет городской… В ис-пол-ком!

Сразу, будто подвох обнаружив,

по-сорочьи, с опаской живя,

как метнулась от нас через лужи