Лягушки - [78]

Мы со Львенком, переглянувшись, усмехнулись: раз речь зашла об искусстве и творчестве, изобличать его не стоит, да и зачем? Послушаем пока, что он скажет.

А он продолжал:

– Много лет страдающий бессонницей мастер наконец уснул у себя в кормушке, сладко, как беззаботный младенец, как дитя, приплывшее по реке в деревянных яслях много лет тому назад. Меня это растрогало до слез, лишь страдающие бессонницей понимают, какая эта мука, когда не идет сон, и только им известно, какое счастье заснуть. Я осторожно пристроился караулить возле кормушки, даже громко дышать боялся, чтобы ненароком не разбудить мастера. Прошло какое-то время, полные слез глаза застлала дымка, и передо мной вроде бы открылась тропинка. По обе стороны густая трава, полевые цветы в своем многоцветии бьют в нос ароматами, порхают бабочки, жужжат пчелы. Впереди слышался зов, меня звала женщина, голос какой-то гнусавый, с некой утробностью, но, казалось, очень близкий. Голос увлекал вперед, но выше пояса я ее не видел, видна была лишь нижняя половина. Круглые шарики ягодиц, длинные голени, ярко-красные пятки, оставлявшие на влажной глине неглубокие следы. Невероятно отчетливые, они передавали все отметинки на подошвах. Так я и следовал за ней, шел и шел, и, казалось, этой тропинке не будет конца… Через какое-то время я почувствовал, что иду вместе с мастером, откуда он появился, не знаю. Следуя за этими красными пятками, мы пришли на край болота. Из его глубины ветер нес запах тины и гнилой травы, под ногами шелестела сыть, чуть дальше – заросли тростника и аира, и много других растений, названий которых и не знаю. Где-то там, в болотах, раздавались детские крики и смех, и эта женщина, видная лишь наполовину, стала кричать удивительно магнетическим голосом: «Диво великое, диво малое, золотой халат, пояс нефритовый, за добро добром и отплатится, а коли есть должок, так и взыщется». Как только звук ее голоса умолк, со стороны болот к ней с радостными криками устремилась целая толпа голопопых детей в одних красных набрюшниках – у кого торчит вверх единственная косичка, у кого голова выбрита наголо, у кого, как у куколок, оставлены с боков и сзади участки с волосками в форме черепицы. На поверхности болота образовалась эластичная пленка, и когда дети бежали по ней, их тяжеловатые с виду тела с каждым шагом упруго подпрыгивали, как кенгуру. Мальчики и, конечно, девочки окружили нас с мастером; мальчики и, конечно, девочки обхватывали нас за ноги, забирались на плечи, дергали за уши, таскали за волосы, дули в шею, плевали в глаза; они, мальчики и, конечно, девочки, повалили нас на землю, они, мальчики и, конечно, девочки, обмазывали нас комьями глины и, конечно, сами мазались… Потом, не знаю, сколько прошло времени, они, мальчики и, конечно, девочки, вдруг утихли и устроились перед нами полукругом, кто лежал, кто сидел, кто на коленках, кто подпирая ручонками щеки, кто грыз ногти, кто разевал ротик… в общем, живые и разные обликом. Силы небесные, какое это прибавление образов для мастера! У меня на глазах он давно уже начал работать, впившись взглядом в одного из детей. Он разминал ком глины, и ребенок получался как живой. Закончив одного, он переводил взгляд на другого, брал ком глины, разминал, и кукла выходила в его руках очень похожей…

Под крик петуха я испуганно проснулся и понял, что устроился рядом с кормушкой и заснул. От натекшей у меня изо рта слюны вся одежда у мастера на груди была мокрая. Страдающие бессонницей лишь по запомнившимся обстоятельствам сна могут понять, спали они или нет. То, что много лет страдающий бессонницей Ван Гань заснул у кормушки – воистину радостное событие, с которым можно только поздравить! Конечно, еще большая радость, что заснул мастер. Он чихнул, понемногу открыл глаза, потом вдруг вспомнил о чем-то важном и выскочил из кормушки. Занималась заря, ее лучи проникали в окно. Мастер кинулся к верстаку, сорвал пластиковую пленку с расставленных в несколько ярусов комков глины, взял один, помял-помял, потискал-потискал, и вот уже на верстаке перед ним появился шалун в красном набрюшнике с торчащей вверх косичкой. Душу вдруг переполнили чувства, в ушах словно зазвучал притягательный голос той женщины. Кто она? Кто это может быть? Наверное, она и есть исполненная великой любви и скорби Матушка Чадоподательница!

При этих словах в глазах Ван Ганя и впрямь заблестели слезы. Но и из глаз Львенка лился необычный свет, ему на самом деле удалось растрогать ее.

– Я на цыпочках принес фотоаппарат и украдкой сделал несколько снимков того, как мастера охватывает творческое вдохновение, – продолжал рассказ Ван Гань. – На самом деле ему хоть стреляй над ухом, и то он совсем не обязательно очнется. Выражение лица мастера постоянно менялось – то суровое и строгое, то веселое и озорное, то каверзное, словно он задумал какую проделку, то тихое и печальное. Очень скоро я обнаружил, что выражение лица мастера связано с выражением лиц детей, которых он в тот момент создавал – то есть, лепя ребенка, он сам преображался в этого ребенка, был тесно связан с ним, они составляли одну плоть и кровь.