Лягушки - [76]
3
Как сказал тогда, обдумывая пережитое, Ван Гань, любовь – это болезнь. Думая о его любви к Львенку, просто невозможно представить, что он смог бы жить дальше после моей женитьбы на ней. По аналогии, увлеченность Цинь Хэ тетушкой тоже была болезнью. После того как она вышла замуж за мастера Хао, он не бросился в реку и не повесился, а перенес свою печаль в искусство, и как у превосходного народного художника, у него из глины получался ребенок.
Ван Гань нас не избегал, он даже сам заговаривал о том, как когда-то был увлечен Львенком, и говорил об этом со смехом, словно речь шла о ком-то другом. Я был тронут и удовлетворен его отношением. Скрываемое в душе многолетнее раскаяние становилось слабее, и зарождалась какая-то близость и уважение.
– Ты не поверишь, – рассказывал он, – но когда Львенок шла босиком по отмели, оставляя цепочку следов, я вставал на колени и, как собачонка, нюхал исходивший от них запах, орошая их слезами.
– Придумал ерунду какую-то, – покраснела Львенок.
– Это чистая правда, – с серьезным видом заявил Ван Гань. – Если в этом есть хоть крупица лжи, пусть моя голова чирьями покроется!
– Ты только послушай, – повернулась ко мне Львенок. – Голова чирьями покроется – это тебе не то, что твоя тень насморк схватит.
– Хорошая деталь, – одобрил я. – Может, напишу в пьесе и про тебя!
– Вот спасибо. Ты непременно должен целиком и полностью расписать в своей пьесе этого дурачка по имени Ван Гань, который натворил столько глупостей, у меня же столько фактического материала.
– Про меня только попробуй напиши, рукопись спалю, – заявила Львенок.
– Написанное на бумаге можешь спалить, но храм у меня в душе сжечь невозможно.
– Градус ревности поднимается, – прокомментировала Львенок. – Ван Гань, я вот думаю, то, что я вышла за Сяо Пао, все же лучше, чем я тогда вышла бы за тебя, в лучшем случае ты так же рыдал бы над моими следами.
– Почтенная супруга Сяо Пао, вам никак не стоит такой вздор говорить, вы с мужем идеально подходите друг другу.
– Ну да, как же, – сказала Львенок, – единственного ребенка и то никак родить не можем, и это называется подходим?
– Ладно, что о нас говорить, о себе скажи, за столько лет и никого не нашел?
– Только оправившись от этой болезни, я понял, что на самом деле женщины мне не нравятся.
– Гомосексуал, что ли? – подначила Львенок. – Мужчин любишь?
– Никакой я не сексуал, – сказал Ван Гань. – Только себя и люблю. Руки свои люблю, ноги, ладони, голову, органы чувств свои люблю, внутренности, даже тень свою люблю, я с ней часто разговариваю.
– Похоже, ты другую болезнь подхватил, – хмыкнула Львенок.
– За любовь к другим нужно платить, а когда любишь себя – не надо. Как хочу себя любить, так и люблю. Сам себе и хозяин…
Ван Гань привел нас со Львенком туда, где жил Цинь Хэ. На стене у входа висела деревянная табличка с надписью «Мастерская мастера».
Во времена народной коммуны здесь был скотный двор, и я часто приходил сюда играть. Помню, в то время здесь днем и ночью пахло навозом коров, мулов и лошадей. Во дворе был большой колодец, рядом с ним – большой чан. Каждое утро скотник Лао Фан по одному выгонял скотину к чану на водопой. Скотник Сяо Ду стоял у колодца и беспрестанно подливал в чан воду. На скотном дворе было просторно и светло, внутри выстроились в один ряд двадцать с лишним каменных кормушек. Вначале – две высокие для мулов и лошадей, дальше – кормушки пониже, для коров и быков.
Я вошел внутрь. Два десятка деревянных столбов, к которым привязывали скотину, как стояли, так и стоят, на стенах еще проступают тогдашние намалеванные лозунги, не полностью выветрился даже запах тех времен.
– Сначала собирались снести, – комментировал Ван Гань, – но, по слухам, сверху присылали инспекцию и решили оставить для туристов как памятник эпохи народных коммун, вот все так и осталось.
– А что, хотят еще держать здесь скотину? – спросила Львенок.
– Ты считаешь, невозможно? – И Ван Гань громко крикнул: – Почтенный Цинь, мастер Цинь, дорогие гости пожаловали!
В ответ ни звука. Вслед за Ван Ганем мы вошли, глядя на каменные кормушки и привязи. На стенах сохранились щербины от копыт мулов и лошадей, а также засохший коровий навоз. Остался большой котел, в котором готовили корм для коров и лошадей, большой кан, на котором спали вповалку шестеро детей Фана. Я как-то спал на этом кане несколько ночей, дело было зимой в двенадцатом месяце по лунному календарю, холод стоял собачий. Семья Фан жила бедно, у них даже одеяла не было. Лао Фану только и оставалось, что постоянно подбрасывать в очаг охапки соломы, чтобы не замерзнуть, и кан пылал жаром, как раскаленная сковородка. Дети Фана народ привыкший, сладко спали, а я ворочался с боку на бок не в силах заснуть. Теперь на кане лежали два комплекта постельного белья, на стене в головах несколько новогодних картинок с цилинем, приносящим сына и чжуанъюанем[87], слоняющимся по улицам. На толстой доске, установленной на двух кормушках, были разложены комки глины и инструменты. За доской на табуретке сидел наш старый знакомец Цинь Хэ. В большом синем халате, рукава и грудь заляпаны разноцветными пятнами. Весь седой, с неизменным прямым пробором, лошадиное лицо, большие глаза, печальные и глубокие. Когда мы вошли, он поднял голову, глянул на нас, губы шевельнулись, словно он поздоровался. Потом снова оперся руками о щеки и уставился в стену, напряженно что-то обдумывая.
