Львы Сицилии. Сага о Флорио - [129]

Джузеппина запуталась в одеялах. Он приподнимает ее на подушках, чтобы легче было дышать.

— Как вы себя чувствуете? Не принести вам бульона?

Она кривит полуоткрытый рот, отказываясь. От тела исходит смешанный запах талька, одеколона, мочи и пота. Этот резкий дух старости перебивает нежный, молочный аромат, который он помнит с детства, — настоящий запах его матери.

Надо будет позвать горничную, сменить белье. Но позже, не сейчас. Он хочет еще немного побыть наедине с ней. Приглаживает ей лоб, убирает с лица волосы, выбившиеся из косы.

— Как вы?

— Плохо, все болит, как будто злые собаки меня кусают. — На ее глазах выступают слезы.

Он вытирает их.

— Если вы можете глотать, я дам вам лекарство, — говорит он ей и указывает головой на ряд пузырьков и порошков на комоде.

Но Джузеппина отказывается. Смотрит вдаль поверх сыновьего плеча в поисках солнечного света, но не находит.

— Ночь на дворе?

— Да.

— А Иньяцио? Иньяцио мой где?

— Его нет. Он вышел.

Не станет же он объяснять, что Иньяцио, ее любимый внук, целиком поглощен делами торгового дома, управляет винодельней в Марсале, где проводит много времени. В данную минуту он на заседании с сицилийскими депутатами вместе с их новым адвокатом Франческо Криспи.

Мать смотрит на графин с водой. Он наполняет стакан, подносит его к ее губам. Ради одного глотка.

— А-ах… Спасибо… — Джузеппина закрывает глаза, обессиленная.

Винченцо думает, как мало нужно в этот момент жизни, чтобы почувствовать себя счастливым. Чистые простыни. Рука близкого человека. Прохладная вода.

— Сядь ко мне, — просит она его, и сын послушно садится. Сейчас он снова ребенок, переживающий ужас от того, что остается в одиночестве, ребенок в предчувствии тоски по матери, которой никогда больше не будет рядом. Возвращается его вечная боль, знакомая с тех еще пор, когда умирал отец.

Давно нет Бена. Потеря, с которой трудно смириться.

И сейчас меня ждет самая тяжелая утрата.

Конечно, Джулия и Иньяцио есть и будут с ним, но роднее матери у него никого нет. Ему хочется вернуться назад. Он бы все отдал, лишь бы на мгновение снова очутиться в детстве, когда она убаюкивала его на руках.

Джузеппина, кажется, читает его мысли.

— Не оставляй меня одну, — просит она со страхом в голосе, тонком, как ниточка. И он целует ее в лоб и обнимает. Теперь он убаюкивает ее, шепчет ей на ухо то, чего раньше не мог сказать, прощает ей ее ошибки, которые — теперь он знает это — каждая мать неизбежно совершает.

Джузеппина гладит его лицо.

— Кто знает, что было бы, если б твой отец был жив. Если бы еще один ребенок родился, — говорит она.

Винченцо пожимает плечами. Неизвестно, отвечает он ей. Он почти не помнит Паоло.

Но она не слушает его. Смотрит вдаль, за изножье кровати.

— Он придет за мной, да. Господь знает, что я ношу внутри, все мои плохие мысли знает. Он простит меня.

— Конечно, Бог все знает. Не переживайте об этом, — пробует он ее успокоить.

Мать поворачивает голову. Ее лицо слегка розовеет.

— Кровинка моя, — бормочет.

Беспамятство накрывает ее волной, и она в ней тонет. Тело горячее — возможно, ее бросило в жар. Дыхание замедляется, становится едва ощутимым.

Он ложится подле нее, закрывает глаза.

Спустя несколько мгновений, когда их открывает, Джузеппины Саффьотти Флорио — его матери — больше нет.

* * *

Конец декабря, прошло несколько дней после Рождества 1865 года. Сквозь анфиладу комнат дома на виа Матерассаи проходит Иньяцио. Его ботинки в грязи и пыли. Блестящий пол отражает свет от безопасных газовых светильников, которые он недавно распорядился установить.

Он разговаривал с отцом о приобретении нового дома: эти маленькие и темные комнаты не соответствуют высокому положению их семьи. Винченцо тогда посмотрел на него снизу вверх — брови нахмурены, рука замерла над листом бумаги.

— Хорошо, ищи сам и скажи мне, когда найдешь.

Отец доверяет ему.

Однако Иньяцио по-прежнему его боится. Нет, поправляет он себя, открывая дверь небольшой материнской спальни. Это не страх. Это недоверие. Старая рана, которую дела и близкие отношения, выстроенные за долгие годы, не смогли залечить.

Они по-своему близки. Однако это не та духовная близость, что выражается в словах, нарушающих молчание. Они многозначительны, и они припасены для матери.

Он идет к ней, устроившейся в деревянном резном кресле с высеченным профилем льва. Она плетет кружево на валике, но вынуждена часто останавливаться. Зрение уже не такое хорошее, как раньше, глаза быстро устают. На ней очки в роговой оправе в форме полумесяца, но она часто снимает их, чтобы помассировать переносицу.

Иньяцио подходит, она протягивает ему руку.

— Садись сюда, — говорит ему и указывает на кресло перед столиком, усыпанным нитками и коклюшками.

Иньяцио молча наблюдает за тем, как материнские пальцы ловко перебирают суровые нити. Мать всегда была такая: сдержанная, молчаливая. Сильная.

— Я должен поговорить с вами, маман.

Джулия кивает. Закрепляет нить, поднимает голову. Ее некогда темные волосы подернуты сединой.

— Я слушаю тебя.

Ну вот. Сейчас, когда он здесь, с ней, он колеблется. Знает, что сказанного не воротишь, и не хочет ничего говорить, хочет отсрочить разговор, отдалить его насколько возможно.