Львенок - [43]

Пробило уже половину первого, а Андрес все еще болтал:

— Есть люди, которые недооценивают партизанское движение в Центральной Чехии. Но моя книга откроет им глаза. Я систематизировал деревенские хроники около-пражских районов. И даже вы, товарищ министр, не представляете, что мне удалось выяснить!

— Да что вы говорите!.. — глухо обронил министр и взялся за пустую водочную бутылку. Он покачал ее на весу, но Анрес не обратил на это внимания.

— Партизанов было по крайней мере вдвое больше, чем привыкли считать. Многие из них после войны из скромности не рассказывали о себе. А многие, к сожалению, погибли в боях.

— Ну да, ну да, — сказал министр и вернул бутылку на стол. Одна из последних реплик этой вечеринки принадлежала режиссеру Биндеру:

— Из хроник можно было бы сделать хорошее кино. Наверное, через ваши руки проходит множество сюжетов.

— Да еще каких! Это был бы фильм о героях нашей эпохи.

— Ну да, ну да, — повторил министр и посмотрел на часы. — Однако мне пора. Утром я еду в Брно на открытие выставки пчеловодов.

Он опять бросил жаждущий взгляд на барышню Серебряную и поднялся с места.

Мы тоже встали.

— Я позволю себе послать вам один экземпляр, — успел еще сказать Андрес.

— Отлично, — проговорил министр. Он колебался. Шефиня оставила бесчувственного Копанеца и двинулась к нам. Министр медлил, не в силах оторвать глаз от укромного уголка гостиной.

Там шеф держал за руку барышню Серебряную и совершенно не обращал внимания на то, что его дом покидает primus inter pares[28].

Наконец-то впервые за целый вечер кофейная роза принадлежала мне. Я вез ее на такси вдоль Влтавы, и сквозь открытое окошко наши лица обдувал теплый полуночный ветерок чудесного лета. Но со мной было только ее тело. Душа же витала где-то среди тайн, недоступных моему пониманию. Ленка молчала, смотрела на реку, которая расчленила луну и составила из нее серебристый коллаж, похожий на те, что делал Коцоур, и думала о своем, загадочном. В белом свете ночи сияла темнота ее грудей, загорелы х по самые розовые соски. Портной, сшивший ее головокружительное платье для коктейлей, учился, наверное, у самого Господа Бога: тот тоже обтягивает юные тела, но только не тканью, а кожей кофейного цвета. Желание застило мне разум, ревность наполняла меня яростью.

— Повеселились? — спросил я как можно более ядовито.

Медленно возвратившись из неведомых краев, она посмотрела на меня невидящими черными кружками глаз. Они по-прежнему лишь отражали мир: вереницу темных вилл на фоне Млечного пути, водную станцию с белыми облачками на черном небе, рубиновый шар над Градчанами на террасе кафе «Манес»; мир вокруг барышни Серебряной, но не мир внутри барышни Серебряной. Проклятье, да что же это за мир?!

Она молчала.

— Вы хорошо повеселились? — повторил я вопрос.

— Спасибо, — ответила она. — Хорошо.

— Шеф уделил вам внимание?

— Да, — сказала она. — Вы же сами это видели.

— Видел. — Раздражение одержало надо мной победу и вырвалось наружу откровенной репликой: — Если уж вам так хочется лезть кому-то рукой в волосы, то прошу заметить, что у меня их больше!

Она уловила мое раздражение — что было нетрудно — и отрезала:

— Я вовсе не собираюсь лезть в волосы кому ни попадя!

— Надеюсь, — ответил я придушенным голосом, — но и плешивец в Праге тоже не один-единственный!

Впервые за все время нашего знакомства она прибегла к моей же ехидности:

— А мне нравится это ощущение. Лысины приятно трогать, они такие гладкие, точно из мрамора.

— Может, мне стоит остричься наголо?

— Вот уж не стоит. Ваша голова напоминала бы терку.

Таксист хихикнул. Столь непрофессиональное поведение плеснуло бензина в пламя, сжигавшее меня изнутри.

— Может, нам говорить погромче? — рявкнул я.

— Виноват, начальник. Не обижайтесь. Сами понимаете, затычки в уши не сунешь.

— Так суньте туда ногу!

— Не обижайтесь, начальник, — повторил он успокаивающим тоном, и я умолк.

Барышня Серебряная последовала моему примеру. Мы стремительно мчались по набережной, и вскоре таксист включил радио. Какая-то западная станция для полуночников все еще передавала джаз. Саксофоны, дикие, необузданные, такие, какие нравились кофейной розе. Мы петляли по спящему Подоли, торопясь к Панкрацу, и добрались наконец до улицы Девятнадцатого ноября.

На углу роковой улицы барышня Серебряная вышла. Подол у нее полез вверх, коленки послали эротический сигнал. Я заплатил таксисту и потребовал всю сдачу до последнего геллера. Впрочем, таксист отнесся к этому с юмором:

— Ни пуха, начальник!

Я обернулся. Барышня Серебряная оправляла платье вдоль боков. Она стояла там, словно обнаженная статуя, как раз возле той самой темной витрины, и я видел ее и со спины тоже. Вырез открывал узенькую тропку позвоночника и спускался чуть ли не до поясницы, где, как я помнил по пляжу, у барышни Серебряной были две заманчивые ямочки.

Я шагнул к ней.

— Сегодня, — голос у меня дрогнул от волнения, — сегодня я не буду вставать перед вами на колени.

— Не будете?

— Не буду.

За голые руки я притянул ее к себе.

— Ленка, — пробормотал я, сразу, без всякой подготовки перейдя к сути. — Ленка! Я люблю вас, черт побери! Я от вас сам не свой!