Лунный свет - [17]

То у друзей, или домой

Летел забиться в угол свой,

Заняться новой книжкой Гейне,

Прочесть романа свежий том

Иль углубиться над трудом

Историка – все, от Гиббона

До современного Прудона, —

Он все читал, как будто мед

Из них высасывал. – Но тот,

Кого считал он великаном,

Кто в черепе своем вмещал

Весь мир, хотя и прикрывал

Философическим туманом

Зерно идей своих, – чей взор

В границах отыскал простор;

Нашел, что дух всему основа,

Для малого и для большого,

Для зла и для добра, – и то,

Что абсолютное ничто

Всему есть вечное начало;

Ну, словом Гегель для него

Был первый друг и запевало.

Из отвлеченностей его

Он много разных истин вывел

И даже – чуть не оплешивел.

О! часто думал я, – родись

Камков мой в Мюнхене, в Берлине —

В философическую высь

Ушел бы мой герой, и ныне,

Быть может, в парике, в очках,

Шумел бы с кафедры – писал бы

Трактат ученый, – издавал бы

В ста двадцати пяти частях

Иль выпускал своих творенья;

В них разрешил бы все сомненья,

Доволен был бы сам собой,

Своей дешевою сигаркой,

Сантиментальною кухаркой,

Или кухаркою-женой,

Своим уютным, скучным домом,

И докторским своим дипломом,

И был бы счастлив.

Не таков

Был мой талантливый Камков.

Он рад был день и ночь трудиться,

Но уверял, что не годится

В московские профессора,

И уверял, что сам предвидит,

Как ничего из-под пера

Его хорошего не выдет.

«Я, – говорил он, – я похож

На скрипача. Едва начнешь

Играть в своей каморке тесной

Какой-нибудь концерт, – едва

Смычок, струна и голова

Сольются в музыке чудесной,

Как вдруг какой-нибудь сосед,

Больной подагрой иль чахоткой,

Стучится за перегородкой

И вам кричит: «Эх, мочи нет,

Мне ваша скрипка спать мешает!»

И вот чувствительный скрипач

От струн смычок свой отрывает

И в нежном сердце ощущает

Такую злобу, что хоть плачь.

Вот ночь проходит. Солнце всходит.

На скрипача опять находит

Охота к солнцу улететь —

И вот опять смычком он водит,

И вот уж гимны стал он петь.

«Чу! кто там?» – «От хозяйки Прошка». —

«Зачем ты?» – «Начали говеть

И просят погодить немножко,

Недельку эту не скрипеть».

И вспомнил он, что и намедни

Его просили не играть,

Затем, что поп прошел к обедни.

Что делать бедняку? Искать

Другое местопребыванье,

Иль оказать непослушанье?

А так как робость на него

Нашла, что выгонят его

С квартиры на мороз без денег, —

Карман-то, видно, был пустенек, —

То вы из этого всего

И выводите заключенье».

Камков был мастер на сравненья;

Он, вероятно, испытал,

Что значат камни преткновенья,

И с видом остряка желал

Перед друзьями оправдаться,

Но он от этого, признаться,

Ни выиграл, ни проиграл.

Чудак! писал бы, да писал,

И верно бы не хуже многих

Судей решительных и строгих[15]

К нам в просветители попал.

Чего ему недоставало?

Знать, не было геройства? Да,

Такого свойства, господа,

В моем герое было мало,

А без геройства, черт возьми,

Как трудно ведаться с людьми!

Уроки, чтенье, споры, боже!

Ужели все одно и то же?

Но дни бегут, как за волной

Волна, сказал бы я в сравненье,

Когда бы с русскою зимой

Могло мое воображенье

Себе представить волн теченье…

Стояли реки в берегах,

Но дни к весне текли, – и ночи

Заметно делались короче,

Хотя по-прежнему мороз

Знобил народ, и зябкий нос

Краснел порядком. Но едва ли

На то вниманье обращали

Все те, кому везде тепло,

Куда бы их ни занесло.

Пусть в берегах река застыла

И снегу много намело,

Москва по-прежнему кутила

Природе пасмурной на зло.

В сердцах, по милости лохматых

Шкур, содранных с лисиц, волков,

Медведей, котиков, бобров,

Зверей, ничем не виноватых,

По милости печей и дров,

Играла кровь, вставали страсти,

Просили счастья, денег, власти,

И волновалися зимой

Еще сильнее, чем весной,

Одним на смех, другим на горе.

И вот нечаянной волной

Страстей волнуемое море

Плеснуло даже на него…

Да-с, на героя моего

Оно плеснуло. Он забылся, —

Не остерегся и влюбился,

Как некий отрок. Но в кого?

Вопрос, – ужели в баронессу?

Что ж, разве это мудрено:

Ей двадцать девять с лишком, но

Она свежа, она повесу

Любого может вдохновить

И сон блаженства подарить.

И этому Бальзак нисколько

Не удивился бы. Отец

Тридцатилетних дам настолько

Знал глубину людских сердец,

Что зрелых женщин страсти зрелой

Он отдал пальму первенства

Перед волненьями едва

Не плачущей, в любви несмелой,

Неловкой девушки. Он знал,

Конечно, для кого писал.

Камков и сам был почитатель

Большой Бальзака, – для него

Он был с достоинством писатель,

Но не оракул; оттого

Быть может, что в его натуре

(Равно как и в его фигуре)

Вы не нашли бы ничего

Французского. Камков повесой

Увы! – ни разу не был, и

Поэтому, друзья мои,

Не мог плениться баронессой:

К ней привык и, так сказать,

Уж слишком начал уважать

В ней ум и сердце, а известно,

Как это чувство неуместно

Там, где великий самодур

Шалит и тешится Амур!

Амур – и мой Камков! признаться,

Довольно странная игра

Судьбы, но мне давно пора

Судьбе ни в чем не удивляться.

Глава 4

Судьба, ты русло жизни. – Ряд

Случайностей неуловимых,

Неровность почвы, цепь преград,

То шатких, то неодолимых —

Определяет вечный скат…

Жизнь русская не водопадом

Слетела с каменных вершин,

Не сыпалась жемчужным градом

И не спешила – средь долин,

Освободясь от пышной пены,

Под сенью дремлющих раин,

Плескаться в мраморные стены,

И не видала над собой

Протянутую в золотой

Короне листьев – роскошь сада,