Лунная опера - [48]

Утро в большом городе несло на себе усталость ночного скитальца и было пронизано мраком нереального восприятия произошедшего и каким-то сумрачным настроением. Глядя на это утро в блеклом свете ночных фонарей, Тубэй стал вспоминать родные края и Яньцзы.

На следующий день, когда Тубэй приехал в Дуаньцяочжэнь, время уже близилось к вечеру. Стояла поздняя осень, и закат вполне можно было назвать кроваво-красными. В дороге Тубэй продремал больше десяти часов. Уподобившись колесам, его бессодержательные сны крутились и крутились без всякого смысла, периодически повторяясь. Когда он очнулся, то подумал, что за окном раннее утро, но положение солнца на фоне родных ему мест подсказало, что время уже близилось к ночи. Тубэй вышел на выложенную плиткой дорогу. По мере того как его вытянутая тень перемещалась по серо-голубой выпуклой плитке, казалось, что с каждым шагом ее словно отвергают, не давая возможности приобрести устойчивый характер. За несколько месяцев его отсутствия Дуаньцяочжэнь значительно пошел в рост. Повысив свой статус, он вместо поселка теперь стал называться городом. Старое название убрали со всех вывесок, на которых нетерпеливой рукой было не совсем аккуратно выведено броское слово «город». «Город» представлял из себя одну огромную стройплощадку, на которой повсюду раздавались звуки от забивания свай и на которой царил полный беспорядок, предшествующий процветанию. От витающей в воздухе строительной пыли закат приобрел более интенсивную окраску и выглядел как на картине, освещая все вокруг ярко-оранжевым светом. На лицах людей появилось предвкушение городской жизни. Словно от городского банкетного стола или цветов перед больничной койкой, от жителей исходило прекрасное настроение открытости и благоденствия.

Засунув руки в карманы, Тубэй шел по старой улице и по ходу дела обменивался приветствиями с местными жителями. Каждое из кратких и торопливых приветствий приносило приятное удивление. Когда Тубэй поравнялся с электрическим столбом, что стоял у их старого дома, он увидел, что жилище изменилось до неузнаваемости. Дверь отделали алюминием, теперь здесь был ресторан. С двух сторон от входа висели красные фонари, а на стеклянной двери была наклеена ярко-красная надпись «Острый суп малатан», выразительный шрифт которой создавался за счет твердости и жирного написания каждой из черт иероглифа. Тубэй вошел внутрь и тут же наткнулся на официантку. Девушка, говорившая на сычуаньском наречии, предложила ему место за столиком.

– Почему здесь устроили ресторан? – спросил Тубэй.

Девушка, пытаясь замять его вопрос улыбкой, вежливо спросила его, что он собирается заказывать.

– Почему здесь устроили ресторан? – переспросил Тубэй.

– Откуда мне знать? – ответила девушка. – Когда хозяин приобретал это помещение, то решил обустроить здесь ресторан.

Тубэй уселся на стул. Глядя на изображение морских креветок на скатерти, он вдруг совершенно неожиданно вспомнил жаренные в соевом соусе тефтели «львиные головы», которые так часто готовил отец, и его охватила невыразимая скорбь.

Это щемящее чувство нахлынуло на него столь внезапно, что все его душевное нутро, подобно каллиграфической бумаге, разом промокло, став слабым и бессильным. Тубэй вытащил сигарету, официантка поспешила поднести ему зажигалку. Взгляд Тубэя бродил по стенам, уподобившись ползущему вверх тигру. В душе Тубэя постепенно росло ощущение родного очага, оно было одновременно ярким и смешанным. Там, где раньше находилась его спальня, висела доска с благопожелательной надписью, в иероглифическом стиле лишу была выведена учтивая фраза: «Гость приходит сюда как домой». Тубэй вытащил свою зажигалку и с улыбкой обратился к официантке:

– Ты понимаешь, что написано там на доске?

Девушка растерялась. Тубэй ей пояснил:

– Я тебе объясню. Это значит, что гость возвращается в свой дом, как будто приходит к себе домой. Ну, дошло до тебя?

Держа в зубах сигарету, Тубэй вышел из своего прежнего жилища. Едва он переступил порог, как на глаза накатили слезы. Издалека снова раздался звук забиваемых свай, казалось, словно кто-то заколачивает крышку гроба, заколачивает пылко, вдохновенно, преисполнившись радостного возбуждения и полностью лишившись рассудка. Тубэй прошелся взглядом по мощеному переулку, наблюдая, как его родные края удар за ударом препровождаются в гроб: вот уж действительно правда, когда посетителю были рады. Тубэй прислонился к бетонному столбу, на нем еще виднелась белая рекламная листовка, повешенная летом, ее изрядно оборвали, оставив только несколько стилизованных иероглифов, среди которых красовались «гонорея, сифилис…». Тубэй пытался сдержать слезы, в стеклянной двери напротив целиком отражалось его лицо, натянутое выражение которого очень сходило за улыбку. Тубэй хищно затянулся сигаретой и выпустил густой дым, создав завесу, чтобы не видеть своего отражения.

Яньцзы вернулась к своему дому уже затемно. Сказать по правде, Тубэй давно и терпеливо ожидал этого момента. Появление Яньцзы тотчас захлестнуло его волной нежности. Яньцзы приехала, сидя на заднем сиденье мопеда. Она походила на маленькую пичужку, прижавшуюся к спине высоченного мужчины. Этот мужчина разбил вдребезги переполнявшее Тубэя возбуждение, оно иссякло, а на смену ему пришла щемящая тоска. За рулем мопеда марки «Солнце» сидел знакомый Тубэю мужчина, на их рынке в переулке Шибаньсян он был известен под кличкой Мясник. Своим острым ножом он в нужных местах проходился по свиной туше, разом превращая ее в мясо. Учитель словесности часто приводил его в качестве примера для объяснения образного выражения из Чжуан-цзы «мастер по разделке туш». Управляемый Мясником мопед играючи скользил по дороге, он исчез в конце узкого переулка Шибаньсян: взревел и уехал, оставив на прощание только красный свет от габаритов да голубое облачко от выхлопа. Тубэй позвал Яньцзы, она подняла сумку, сделала пару шагов вперед и тут неожиданно признала Тубэя. В ее реакции не было ни бурного восторга, ни смятения чувств. Яньцзы по-простому открыто выразила свое радушие, разом наговорив кучу дежурных фраз. Эта ее открытая простота очень расстроила Тубэя. Ведь он ожидал с ее стороны какой-то застенчивости, растерянности, скованности в разговоре. Но в поведении Яньцзы проявилась исключительная открытость, ее голос звучал звонко и совершенно естественно, он сразу понял, что Яньцзы стала «женщиной», от той «девушки», запомнившейся ему в отблеске ночных свечей, не осталось и следа. От нее пахло каким-то смешанным запахом свиных потрохов и бензина, что окончательно убило Тубэя. Между тем Яньцзы продолжала с ним разговор: