Лукреция - [2]

Не убоится даже лютой смерти.

Кто алчно жаждет чем-то обладать,

Тот все готов отдать, чем он владеет,

Готов он все растратить, проиграть…

А луч надежды меркнет и слабеет.

Пусть счастья ветерок тебя обвеет,

По день зловещий быстро настает,

Весть принося о том, что ты — банкрот!

Мы все мечтаем в старости туманной

Найти почет, богатство и покой

И к этой цели рвемся неустанно…

Но жертвовать приходится порой

То жизнью ради чести, выйдя в бой,

То честью ради денег, и к могиле

Столь многих эти деньги приводили.

Рискуя, мы порой перестаем

Собою быть в плену метаморфозы,

И часто путь, которым мы идем,

Шипы нам устилают, а не розы…

В мир волшебства стремясь уйти от прозы,

Мы презираем все, что есть у нас,

И все теряем в злополучный час.

Рискует и Тарквиний увлеченный,

За наслажденье отдает он честь,

Себе он изменяет, ослепленный…

Да разве в этом мире правда есть?

Хоть с дальних звезд о ней возможна ль весть,

Когда себя готов предать он скоро

И клевете и шумному позору?

Вот ужасам полночным путь открыт,

Глубоким сном забыться все готовы,

Ни звездочки на небе не блестит,

Лишь волки воют да зловеще совы

Заухали, ягнят пугая снова…

Все праведные души мирно спят,

Не дремлют лишь убийство да разврат.

Тогда поднялся с ложа царь развратный,

К плащу на ощупь тянется рука…

Желанье вдаль влечет, а страх — обратно,

Одно — манит, другой — грозит пока…

Хоть страха власть довольно велика

И он назад Тарквиния толкает,

Но вожделенье все же побеждает.

Он чиркнул о кремень своим мечом,

И вмиг из камня искры полетели…

Он факел восковой зажег потом,

Звездой Полярной ставший в мерзком деле.

Затем слова зловеще прогремели:

«Огонь из камня я извлечь могу,

Ужель ее любовью не зажгу?»

Но медлит он, от страха вновь бледнея,

Обдумывая план опасный свой,

Он в мыслях спорит с совестью своею,

Готовится ли месть ему судьбой…

Он презирает с полной прямотой

Столь грубо вспыхнувшее вожделенье,

И речь себе он держит в осужденье:

«Угасни, факел, не рождай огня

Затмить ее, чей свет еще яснее!

Останьтесь, злые мысли, у меня,

Я не хочу делиться вами с нею,

Я просто перед ней благоговею…

И пусть осудят люди навсегда

Мой замысел, не знающий стыда!

Позор мечам патрициев блестящим!

Позор и стыд холмам родных могил!

Безбожным делом, все сердца разящим,

Себя в раба ты, воин, превратил!

Ты уваженье к доблести убил!

За омерзительное преступленье

На лбу твоем блеснет клеймо презренья!.

И смерть мою позор переживет…

На герб червонный наложу бельмо[4] я!

Кривой чертой мой герб перечеркнет

Геральдик, чтоб отметить дело злое.

Потомство не гордиться будет мною,

А клясть мой прах, и детские сердца

Отвергнут имя гнусного отца!

Что получу, когда добьюсь победы?

Мечту, иль вздох, иль счастья краткий взлет?

Кто этот миг берет в обмен на беды?

Кто вечность за мгновенье отдает?

Кто ради грозди всю лозу встряхнет?

Какой бедняк, чтоб тронуть лишь корону,

Согласен рухнуть, скипетром сраженный?

О, если б муж увидел хоть во сне,

Что ей грозит, то мигом бы примчался

Сюда к жене, чтоб встать преградой мне,

Он с ложа снять осаду бы старался,

Убить порок, что тайно в дом прокрался…

Он ринулся бы в гневе смыть позор,

Веков грядущих грозный приговор.

Какое подберу я оправданье,

Когда меня в бесстыдстве уличат?

Немой, во власти дрожи и терзанья.

С померкшим взором, я рванусь назад,

Но, страхом и смятением объят,

Утрачу дерзость, мужество и силу,

А там — сойду безропотно в могилу.

Когда б убил он моего отца,

Иль мне готовил смертную засаду,

Иль не был верным другом до конца,

Мне оправданий бы тогда не надо:

Его несчастьям было б сердце радо…

Но он — мой родич, мой любимый друг,

А я — исток его тягчайших мук!

„Позор и стыд!“, „Лишь если все узнают!“,

„Как мерзко!“, „Но в любви не скрыто зла!“,

„Любовь жена с супругом разделяет!“,

„Ну что ж, а мне бы отказать могла!“

Нет, сила воли разум прочь смела!

Тот, кто морали прописной страшится,

И пугала боялся бы, как птица!»

Так спор бесстыдный меж собой вели

Лед совести с пылающею волей…

Но прочь все мысли светлые ушли,

А черный замысел наглел все боле,

Став палачом добра, и в этой роли

Так далеко в нем мастерство зашло,

Что в добродетель превратилось зло.

Он молвил: «Руку нежно мне сжимая,

Она тревожный устремила взор,

Как если бы в глазах моих читая

Судьбе супруга грозный приговор,

Ее румянец, скрытый до сих пор,

Был розами на полотне сначала,

Потом лицо белее ткани стало.

Затрепетала тонкая рука,

Как будто мне свой страх передавала…

И ей взгрустнулось, кажется, слегка…

Но вот, что муж здоров, она узнала,

И радость так в улыбке заблистала,

Что, если бы Нарцисс гостил у ней,

Пожалуй, не упал бы он в ручей.

Но для чего ищу я оправданье?

Немеет в мире все пред красотой…

Волнуют робких мелкие дерзанья,

В пугливом сердце — тина и застой?

Любовь — мой вождь, любовь — властитель мой!

Когда развернуты ее знамена,

И трус рванется в первые колонны.

Прочь, детский страх! Сомненья, прочь от нас!

Морщинам, седине приличен разум!

Отныне сердце в грозной власти глаз…

Пусть мудрость смотрит осторожным глазом.

А я предамся юности проказам:

Цель — красота, страсть — у руля, и в путь!

И кто здесь побоится утонуть?»

Как сорняками глушится пшеница,

Так вожделенье заглушает страх…

Прислушиваясь, он вперед стремится