Лучшее - [25]

Несогласный я с мамкой. Мало добряков среди людей. Вот собаки, те — да. Был у меня пёсик Куцый. Я его кутей подобрал. Любил меня — страсть, лизаться всё лез. А бабка Шурка, вражина ненавистная, кипятком его обдала. Три дня бедный выл, пока не издох.

А недавно, знакомец мой — купец Еремей, в кабак меня поволок. Сам странный, встревоженный. Перегаром вроде несёт, а глаза трезвые и пустые. За столик сели, он бросил свёрток передо мной и давай напиваться. А сам всё со свёртка глаз не сводит. Говорит, сын у него в беду попал. Связался с лиходеями, проигрался в карты. Так они за расплатой к отцу приехали. И не денег требуют. И зашептал тут Еремей Дмитрич. Говорят, в городишко наш прибывает Великий князь Константин Николаевич — брат государя Александра. Так, в уплату сыновьего долга, повелели злодеи купцу бомбу в того метнуть, а иначе порешат сынка купчего. Захихикали мои заплечники. Чего радуются, дурни? Вон, хорошему человеку как плохо. А Еремей смахнул слезу и, прямо так, меня спросил. Мол, помоги мне, Триша. С тебя убогого спрос какой? А я к тебе завсегда, как к сыну… Метни за меня бомбу. Осилишь? Ох, и зашипели шептуны мои захребетные, меня отговаривая. А у меня, что, своего ума нет? И силы немерено. Да, я князя этой бомбой, как камнём, зашибить могу.

Обмяк Еремей, и свёрток мне придвинул. Говорит, завтра князь к нашей церквушке с поклоном приедет. Там и сделай дело. Свёрток не простой, а управиться с ним легко. Дёрни шнурок, что хвостик мышиный, и кидай. Денег мне совал купец, да не взял я. Добрый он. И я добрый.

А к обеденной, стал выжидать я у храма, где условились. Народу собралось — тьма. Бурчали мои недовольные заплечники. Не хотели мне подсказывать. А когда карета открытая показалась — изготовился я, да задумался. С князем рядом сынишка сидел. В мундире, что солдатик кукольный. Да не его жалко было. На руках собачку князь держал. Ну, вылитый мой Куцый. Знать, князь хороший человек, раз собачек любит. И как его погубить? За сына купчего? Так, тот завсегда в меня камнями кидался.

И дрогнула рука у меня, а заплечники вздохнули облегчённо в один голос. Раньше-то рука не дрожала. Ведь человек, что козявка — муравей. Наступить жалко, а наступишь и не вспомнишь. Я ведь так разумею — убогий я, значит, вроде как при Боге. Почти сын. И калеки те, что мешали мне поближе к храму стоять, с тем согласились, когда я их в канаве топил. А барышни те, ох и верещали в подворотне. А я им дых лапой-то своей перекрывал. Уж когда пятую по счёту кончал, понял, почему они взгляд воротят. Ведь убогий я — сын Божий. Не презирают, а уважают они меня. А заплечники мои, ух и выдумщики, всё так умно подсказывали, когда к нам сыскари нагрянули, человеков, мною сгубленных, искать. Да, глубокая река — разве ж найдёшь. Миловал Бог.

Не бросил бомбу я. Пусть идёт с миром князь. Не жалко сына Еремея, да и самого купца не жалко. От его денег голова по утрам разваливается. А бомбу есть у меня куда применить. Бабка Шурка, старая карга, к дому своему близко не подпущает. Заплечники криком кричат от одного её вида. А за Куцего должна ответ держать. Да, с таким инструментом, мне к Шурке приближаться и не надо. Издаля швырну в ведьмино окошко бомбу. Сил хватит — вон какая лапа у меня! Да и Бог добрым людям помогает. А я собак люблю — стало быть, добрый. Заплечники не дадут сбрехать. Уж они-то знают.

Голодный год Максим Тихомиров

Рассказ занял первое место на конкурсе «Пластинация, сэр!» в январе 2014 года. Всего в конкурсе приняли участие 19 авторов с 26-ю рассказами.

Еды хватило на месяц.

До предела сокращенная пайка едва-едва глушила голодную резь в желудках. Совсем ненадолго. Потом кончилась и она.

Они смогли вытерпеть еще неделю. Потом, когда сделалось совсем невмоготу, стали тянуть жребий. Короткую вытянул Яцек. Вздохнул. Сказал:

Ладно.

И пошел собираться.

Товарищи вздохнули — кто с облегчением от того, что им на сей раз повезло, кто — с сожалением. Яцек был самым маленьким и костлявым в команде. Значит, до следующего жребия ждать придется недолго. И кому-то придется стать следующим на несколько дней раньше, чем было бы можно, будь Яцек покрупнее.

Впрочем, теперь, спустя год после злополучного транспойнта «Кондора», их оставалось уже не так уж и много. Кнауппе, Боргойл, близнецы-азиатцы с именами, которые Яцек так и не научился произносить правильно за все это время и обозначал их для себя просто — Первый, Второй и Четвертый…

Долгое время близнецов было четверо. Им сказочно везло при жеребьевках, и в какой-то момент те, кто уже лишился супруга, друга, возлюбленного, начали роптать. Дело едва не закончилось расправой — но близнецы поступили мудро. Бросили очередной жребий только между собой. Обняли на прощание Третьего.

Ели молча. Жили дальше. Ждали. Тянули жребий вместе со всеми, и им снова и снова везло. Но больше к этой теме никто никогда не возвращался.

* * *

Страшно не было. За прошедший год Яцек устал бояться. То, что ждало его сейчас, уже не казалось страшным. По-крайней мере, оно было не страшнее голодного огня в глазах товарищей. А вот товарищи пугали. Яцек знал, что сам он выглядит сейчас не лучше: такие же измученные воспаленные глаза, такое же заострившееся лицо, те же нервически сжимающиеся в кулаки пальцы, которые предательски дрожали, когда кулаки разжимались.