Ловля ветра, или Поиск большой любви - [21]
Почему не помнишь ты, душа, о неизбежном пути разлучения твоего? Почему не готовишься к сему шествию? Зачем без жалости к себе приближаешься к погибели? Для чего навлекаешь на себя вечные мучения? Что ты делаешь, душа, живя, как несмысленное бессловесное?
Приди же, наконец, в себя, душа моя, убойся Бога и начни с мужеством шествовать путем заповедей Его.
«Все!» Елизавета шлепнула бумажную стопку в ящик стола, с грохотом задвинула его, подошла к окну. «Все!» — сказала она клену, и он закивал согласно, затрепетал, зашумел пестрыми листьями. Елизавета Валентиновна решила стать аскетом. Прямо сейчас — а чего тянуть? И так уже пенсия скоро, куда еще-то откладывать?
День был субботний. Для подвига более чем подходящий. Уже через полчаса Елизавета стояла на вечерней службе в маленьком своем храме. Душа ее пела, и жаждала очищения, и просила аскезы. Слушая молитвы всенощного бдения, женщина поняла вдруг, с чего следует начать.
Была Елизавета Валентиновна пышнотелая, но любила принарядиться. В юности фигурка у нее была что надо. Но по мере того, как рос ее профессионализм, менялась и фигура, обретая вес и пропорции мультяшной Фрекен Бок. Да, увы. И чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь элегантной (она где-то прочла, что элегантность — ум женщины), употребляла в этом направлении она немало усилий.
Но душа, как известно, христианка, и душа корила свою хозяйку за излишнюю любовь к тряпкам и прочей ерунде.
И вот под умилительные песнопения субботнего вечера задумала женщина подвиг подъять немалый. Вот и пост надвигается. А что если отказаться от увлекательной беготни по распродажам на время поста… Да что там на время поста — на целый год!
Душа ее возликовала. Да-да, на целый год! Как раз отучишь себя следить за распродажами, зависеть от них…
«Ми-и-ром Господу помолимся», — возглашал дьякон. Елизавета Валентиновна широко перекрестилась, поклонилась в пояс и посмотрела невольно на свои сапоги. Пошевелила носками, залюбовалась: новенькие, чистая кожа, комбинированная с замшей. На год их, конечно, хватит, да и не на один. «Но это осенние сапоги, а что с зимними?» — встревожилась она. «Ага, тоже есть», — кивнула удовлетворенно. Мысли уже перенесли женщину на антресоль маленькой ее квартиры, где хранилась, дожидаясь сезона, обувь. «Ну ладно. А босоножки? Ботиночки? И потом плащ же давно хотела купить. Теплая юбка, кажется, есть. Теперь что у нас с летней одежкой?..»
Отошла вечерняя служба, погасло большое, с хрустальными висюльками паникадило, а женщина, твердо решившая стать аскетом, все бродила мысленно по своей квартире, заглядывая в битком набитые шкафы и бормоча: «Ага, кофточка… Ой, и эта тоже, а я и забыла про нее — это же с юбкой зелененькой можно носить. А вот беретку себе так и не купила. Целый теперь год в старых ходить…» И прикинула, сколько их, старых, — штук шесть. Половину, конечно, не носила: цвет не тот, но добротные — выкинуть жалко. А из одной, почти совсем новой, вырезала когда-то кусочек. С дочкой аппликацию делали для урока труда. Куда ж ее теперь носить, с дыркой в форме утиных лапок…
Шла исповедь. Храм был погружен в полумрак. Прихожане чинно кланялись, испрашивая прощения у народа, потом по одному подходили к батюшке. Иногда оставляли мятые бумажки — деньги. Иногда — листочки с пронумерованными грехами. Батюшка неторопливо рвал листки, от чего исповеднику становилось даже физически легче.
Когда подошла, наконец, очередь и склонила Елизавета Валентиновна гордую свою выю под епитрахиль, чтобы исповедаться и попросить благословение на подвиг — душа ее уже не пела. Она полна была какой-то муки и тесноты.
И уже совсем без огня, как-то даже вяло изложила Елизавета свой план подвига.
Священник переспросил:
— Вы на время поста хотите ограничить себя в покупке вещей?
— Да нет же, на целый год!
— Ну что вы, — возразил батюшка, который был очень молод и имел модницу-жену, — год — это слишком много!
— Да вы не представляете, батюшка, сколько у меня вещей! — чуть не в голос запротестовала исповедница и метнула взгляд в густую тьму, где прихожане смиренно дожидались своей очереди — не слышал ли кто?
Но батюшка уже все решил:
— Благословляю до Петровского поста ничего из вещей себе не покупать…
И как же она была потом благодарна молодому батюшке, поступившему столь мудро и не возложившему на нее бремена большие, чем она, немощная, могла снести! Потому что и в эти полгода она нарушила епитимию — разок, но нарушила — и прикидывала еще потом, благословил батюшка епитимию до Петровского поста включительно, или же исключительно? Совесть, конечно, говорила, что для того и пост, чтобы себя ограничивать, но сознание упрямо повторяло, что батюшка же сказал «до Петровского поста» — и влекло в магазины.
Э-эх, грехи наши тяжкие. Как там у Некрасова: «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано».
Молочница
Жила-была молочница. Сама собою румяная и крепкая, несмотря на предпенсионный возраст. Подвижная и громкоголосая, привыкшая по полям по долам зычно аукать корову свою Майку. Та тоже красивая, крутобокая и круторогая, по белой курчавой шерсти, как по географической карте, черные пятна раскиданы в виде континентов и материков.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.