Лоуни - [96]

Хелен улыбнулась, когда увидела, что я отпираю решетку. У меня было впечатление, что она хотела подойти, чтобы поговорить о чем-то, но так и не подошла, и я раздвинул створки и стал спускаться по лестнице, отпирая дверь внизу, которая потом сама закроется, что означает, что никто не побеспокоит меня до конца дня. Здесь есть телефон, но всю корреспонденцию я получаю по электронной почте. Всем понятно, что моя работа требует тишины и покоя. Уж это, во всяком случае, им обо мне известно.

Меня встретила волна теплого воздуха. Здесь, в цокольном этаже, всегда тепло. Сухая жара препятствует сырости, а сырость вредна для книг. Летом тут бывает, конечно, тяжеловато, но в это утро я был более чем благодарен за тепло.

Я включил лампы дневного света. Они зажглись, мерцая, и осветили длинные ряды книжных полок и шкафов. Здесь располагались мои старые друзья. Те, кого я близко знаю последние два десятка лет.

Когда у меня бывает свободная минутка, что случается все реже и реже в последнее время, я с радостью возвращаюсь к «Истории мальтийских рыцарей» Верто или «Теории и практике современных войн» Барретта. Нет лучше способа провести часок-другой, раз уж музей закрыт, чем за чтением этих томов в тихом размышлении и погружении в анализ. По-другому их читать не имеет смысла. Разложить их в открытом виде на стенде музея для людей, способных лишь мельком взглянуть на них, на мой взгляд, значит нанести им оскорбление.

Обычно я работаю в самой глубине подвала, где находятся мой компьютер, который я использую для исследований, и широкий стол, где я держу переплетное оборудование, и на нем еще остается полно места.

Не знаю почему, некоторое время назад я почувствовал некую потребность — и от этого я ощущаю себя персонажем диккенсовских романов или, может быть, кем-то из челяди Скруджа — и передвинул стол под стеклянную панель, одну из тех, что устанавливают на уровне тротуара, так что я мог, подняв глаза, наблюдать тени от ног проходящих людей. Что-то, наверно, в этом есть успокаивающее. Я сидел внизу, в сухости и тепле, а они под дождем спешили и куда-то опаздывали.

Но сегодня стекло было матовым от нападавшего снега, и в подвале стало еще более уныло. Люминесцентные лампы, если честно, мало что дают, только тени создают, поэтому я включил настольную лампу и сел за стол.

В последние несколько недель я работал над серией викторианских книг о дикой природе, которые музей получил в дар при распродаже имущества какого-то землевладельца из Шотландии. Энциклопедии флоры и фауны. Учебник по ветеринарии. Объемные тома, посвященные барсукам, лисам, орлам и прочим хищникам. Их привычкам, особенностям размножения и разнообразным способам их отстрела.

Книги были в приличном состоянии, особенно если учесть, что они годами влачили жалкое существование в хижине младшего егеря, но кожаные обложки придется заменить и заново прошить страницы, если предположить, что кто-нибудь будет их читать. Кто-нибудь да будет. Всегда находится кто-то, кто находит такие вещи захватывающими. Ученым могут понадобиться различные подробности по той или иной теме, но музейным работникам интересно содержание написанных от руки заметок на полях. В данном случае это записи неизвестного егеря, чьим делом было на протяжении пятидесяти лет рыскать по болотам и следить за дикими животными.

Это были заметки о погоде и местах гнездования птиц, разбросанные среди рисунков, на которых егерь изобразил хищников, убитых им из-за необходимости оберегать оленей и куропаток. Вот лиса попалась в капкан. Вот скопа, убитая дробью, распростерлась на земле. На первый взгляд могло показаться, что все эти изуверские подробности объясняются хвастовством, так же как подвешенные на стенах коридора головы убитой добычи или мертвые крысы на изгороди, но детально прорисованные остро заточенным карандашом перья, мех и глаза заставляли предположить, что на самом деле егерь любил всех зверей.

Думаю, для него это было тем же, чем обрезка садовых деревьев для садовника. Этот егерь не испытывал ненависти к животным за то, что они следовали своим инстинктам, подобно тому как садовник не испытывает ненависти к растениям за то, что они растут. Заботясь об охотничьих угодьях, егерь пользовался накопленными знаниями. Без этого там ничего бы не было, один только хаос, и я подозреваю, что теперь, когда больше никто не присматривает за лесом, там все одичало.

Я работал примерно час или чуть больше, когда услышал, что в другом конце подвала открываются двери. Я положил очки на стол — в последние годы я страдаю близорукостью — и посмотрел за книжные полки. Пришла Хелен, на руке у нее висело пальто.

— Вы здесь? — спросила она, приставив козырьком ко лбу руку в перчатке и вглядываясь в затененное помещение.

Я встал из-за стола:

— Да. А что такое?

— Хорошая новость. Мы можем идти домой, — объявила она.

— Домой? — удивилась я.

— Музей закрывают из-за снегопада.

— Мне нужно закончить работу.

— Вы не обязаны это делать. Все уже уходят.

— Все равно. Я бы хотел доделать ее.

— Но там настоящая пурга, на вашем месте я бы все бросила. Иначе вы можете застрять здесь на всю ночь. Если хотите, я могу подвезти вас до Паддингтона.