Лошадиные истории - [8]

Мы вскарабкались на вербу, с которой было хорошо видно все, что происходило внизу.

Резко, коротко всхрапывая, раздувая в ярости трепещущие ноздри, Зина тянула оскаленную морду вниз, к Матюхе, но не могла достать его — он слишком низко, по самый рот, сидел в обмелевшей яме, крича: «Караул! Спасите!.. Пошла ты, проклятая тигра!» — и бросаясь куширем. Но лошадь стояла над ним, ни на что не обращая внимания. На нее было страшно смотреть: глаза, большие, навыкате, светились яростным фиолетовым огнем, и челюсти судорожно сталкивались, щелкая. Раскорячить передние ноги, чтобы наклониться пониже и достать зубами Матюху, Зина не могла — короткие путы мешали. Она нетерпеливо перетаптывалась на месте и вот догадалась, как сделать: упала на колени — и достала Матюху — цапнула его за макушку зубами. Он тем и спасся, что вовремя нырнул и замотался в кушири.

Помнится, мы засмеялись в то мгновение: были удовлетворены — Матюха свое получил, но чуть позже нам уже стало не до смеха.

Матюха не мог долго усидеть под водой, дожидаясь, пока взбешенная лошадь успокоится и отстанет от него: он ведь бежал в панике, что было сил, дыхание сбил… В копани забурлило, заходило, и оттуда выскочило зеленое пугало, облепленное куширем, и завыло, замахало руками, однако это не напугало Зину — она дважды укусила его, за руку и плечо. Он закричал, в его голосе слышался животный ужас, и снова нырнул.

Так происходило несколько раз. Едва Матюха выныривал, как лошадь, стоявшая на коленях, кусала его то за плечи, то за руки, то за голову.

Наездники так говорят: конь выберет один день в году, чтобы жестоко отомстить своему обидчику, истязателю. И вот такой день, видно, пришел для Матюхи. И, наверное, он стал бы последним в его жизни, не будь нас, мальчишек, рядом. Напрасно мы пожалели тогда этого негодяя!.. Потом, во время войны, он предателем стал, гитлеровцам служил…

Выломали мы хворостины на вербе и налетели на лошадь, захлестали ее, крича:

— Но-о, коняка-а! Пошла-а!.. А ну-ка, ты!..

И, удивительное дело, лошадь, не помнившая, казалось, себя от дикого гнева, послушалась нас. Поднялась с колен и бочком, с таким видом, будто бы стыдилась перед нами своего поступка, пошла прочь.

Матюха выполз из копани, извиваясь, как болотный гад, выплевывая тинистую воду с куширем и ревя, как ишак на заре, от боли, от пережитой смертельной опасности… Сорочка на нем была подрана, с головы, плеч и рук стекала кровь.

Не зная, чем ему помочь, мы растерянно стояли рядом. А он, едва придя в себя, не успев как следует прочистить глаза, забитые ряской, замахнулся на нас, еще лежа у наших ног:

— А вы чего тут?! А ну брысь отсюда, а то передавлю всех, как лягурят!

А у самого лягурята выскакивали из-за пазухи.

Вот каким неблагодарным оказался этот Матюха! Мы его, считай, спасли от верной смерти, а он нас — давить, как лягурят!.. Мы стали свидетелями его позора — вот в чем было дело. А он очень не хотел иметь таких свидетелей.

Мы отошли от него, но недалеко: скорым шагом к нам приближался дед Петро с уздечками в руке.

— Кто тут горло драл? По какой причине? — спросил он, с удивлением приглядывась к окровавленному Матюхе, которого выворачивало наизнанку у взбаламученной копани.

— Его Зина в копань загнала и покусала! — крикнул Гриша. — Он дразнил ее!

Дед посмотрел на Зину, понуро и устало стоявшую в сторонке на лугу, покачал головой:

— Эхе-хе! Допрыгался, анчибал! Я тебе не раз втолковывал: не мучай Зину, не изнугряйся с ее…

— Застрелю заразу! — сквозь рвотный стон прохрипел Матюха.

— Попробуй стрельни в сельсоветскую лошадь! — сказал дед Петро. — Тебе, может, и Советская власть не нравится?.. Эх ты, почуда божеская!.. Поспеши к фершалу, а то родимчик тебя перекосоротит.

«Почуда божеская» выругалась, поднялась и побежала на кривых ногах напрямик через левады в сторону Кочерги — так называлась улочка, отходящая перпендикулярно от хутора к низам.

— Эка, гляди! — поразился дед Петро. — Он же, лошак, к Федьке Попову, коновалу, попер, а я ведь сказал ему: к фершалу поспеши… А кто у нас фершал?.. Машка Вторая!.. Она в Кирсонии живет.

Дед Петро свистнул, и Зина, вскинув голову, пошла к нему. Он зауздал ее, похлопал по шее и повел к напарнице Альфе, которая паслась поодаль.

А мы, мальчишки, покрытые черной илистой коркой, возбужденно делясь впечатлениями, побежали в теплый ерик отмокать…

Это было несколько дней назад. А теперь вот я тихонько лежал в канаве и неотрывно, зачарованно наблюдал за старой лошадью Зиной. Она спала, а возможно, просто стояла, задумавшись крепко. О чем Зина думала или что ей такое снилось волнующее, отчего она так выразительно реагировала: повизгивала тоненько, жалобно, и с такой трогательной интонацией, словно была маленьким жеребенком и жаловалась своей матке на обидчика; жевала, будто ела что-то вкусное, сладкое; что-то говорила — да-да, можно было даже разобрать отдельные слова: «умгам», «фрумгум», «намга» и другие? А то взбрыкивала передней или задней ногой, отбиваясь от кого-то, вздергивала голову, зло ощериваясь и угрожающе похрапывая…

Думают лошади, думают — это бесспорно!

Забыв о гусях и обо всем на свете, я долго следил за спящей лошадью, и это были, возможно, первые минуты моих серьезных раздумий о природе, о сущности живого, об особенностях лошади — издревле близкого к человеку существа.