Лопата - [7]

 Но Тит на своем месте. На том, на котором завершаются все круги. Четвертый, пятый, шестой… И не хочется ему никого душить, никому мстить — вообще ничего не хочется. Разве сына своего самого младшего увидеть, про которого все будут думать, что это внук — вот только одно, какое еще осталось, желание. И удивительно, что после жизни, в которой он поубивал людей больше, чем их собралось теперь на Яриловой горе, оно, желание увидеть еще одну жизнь, осталось…

 Никогда больше не убьет, никому не отомстит. Наубивал, наотомстил. Хватит. И не потому, что Милава про своего единого Бога ему нашептала, про смертный грех…

 «Какой грех? — спрашивал он Милаву. — Рыбы глотают рыб, птицы клюют птиц, звери загрызают зверей. Так было, есть и будет. Так должно быть, ведь если не убьешь, не съешь ты, так убьют и съедят тебя. А если я дам себя съесть, так что про меня скажут? Что я безгрешный? И что мне с того, что я безгрешный, если меня съели?..»

 «Ты был как рыба, как птица и как зверь, пока не знал Бога», — шептала Милава. И научила молиться: «Отче наш небесный, да святится имя Твое»… И крестила: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» И прижималась к нему, распаленная: «Бог — любовь, Бог — любовь, Бог — любовь…»

Седьмой круг… восьмой… девятый… и каждый следующий короче, уже предыдущего — почему так?..

 Тит подошел к жертвенному камню на капище, стал лицом к солнцу — и для себя самого неожиданно прошептал: «Отче наш небесный, да святится имя Твое…» Он шептал совсем тихо, но Криво-Кривейта услышал, заиграл желваками. «Воля наша будет перемелена, как зерно в жерновах…» — начал говорить верховный вещун, повышая голос и перекрывая и молитву Тита, и пронзительный детский крик под горой, на вершине которой Тит встал на колени, положив голову на камень и сбросив руки с лопаты, что лежала у него на шее, как весло, с которым переплывают мертвую реку, с этого берега на тот, а Криво-Кривейта не утихал: «Потомки ваши отвернутся от крови своей… могилы ваши осквернять будут…» — и вайдэлот Тур подвел к камню Юра, тот взялся за ручку лопаты, повернул ее ребром вниз, посмотрел на братьев, один из которых, Вит, отвернулся, а другой, Дан, кивнул на солнце, которое наполовину уже спряталось за горизонт: «Пора…» — но верховный вещун не докричал еще своих проклятий: «Жены и дочки ваши станут прислужницами… перед рабами своими согнете шеи…» — и Юр уперся глазами в отцовскую шею, думая только об одном, о том, что мечом — нельзя, потому что по обычаю — только лопатой, поэтому изловчиться надо так, чтобы сразу все кончить, чтобы отец не мучился или, еще хуже, не остался, как Драговит, прикованным к постели калекой, которому не помогут ни вайдэлот, ни верховный вещун, который продолжал: «Смолкнут вечевые звоны в городах и песни свободы в селах…» — и Юр, на память зная проклятия Криво-Кривейты, поднял лопату, да тут Милава, выскочив из часовни, заголосила как будто умер кто: «Сын! Сын! У Тита сын! Самый младший!» — и побежала в гору с дитем, которое даже не вытерла, у которого голова была вся в крови, как будто побитая камнями слов, проклятиями, что бросал с горы Криво-Кривейта: «Переполнятся воды слезами вашими… сгинете с лица земли…» — и когда Милава, припадая на локти, на колени, вскарабкалась на вершину: «Тит, смотри: твой сын!..» — Тит приподнял голову, взглянул на дитя, довольный, как человек, у которого все сложилось так, как он хотел, и снова лег на камень, крикнув Юру: «Ребром! Под череп! Бей!» — но Юр не ударил, отбросил лопату: «Я не младший!..»

 И закатилось за Перунову гору, блеснув последним лучом, солнце. А на Яриловой горе стало так тихо, что слышно было, как дышит младенец.

 Гора ждала…

 Тит поднялся, не зная, что ему, живому, теперь делать, смотрел, как Милава слизывает кровь с головы дитя. «Как сучка», — подумал.

 — Ты признаешь, что изменила мужу? — нарушил молчание, подойдя к Милаве, вайдэлот Тур. — И что дитя твое не от него?

 — Признаю, — прижала мальчонку к груди Милава. — Это сын Тита. Самый младший.

 Она прижимала к груди ребенка, смотрела на вайдэлота и победно усмехалась.

 Гора ждала…

 — О Перун, который дает нам дождь! О Ярило, который дает нам солнце! О Велес, кто дает нам то, что под дождем и солнцем вырастает! За что спалили вы и потопом залили нальшанскую землю? — не стал больше ждать верховный вещун Криво-Кривейта. — За то, что на ней выросла измена! За то, что на нее пришла чужая вера! За то, что на ней стали молиться чужому Богу! За то, что нарушены законы, по которым жили предки! Растоптаны извечные обычаи! Погас жертвенный огонь!.. — распалял сам себя, почти при каждом слове пальцем тыкая в сторону Милавы, верховный вещун, нагоняя страха на людей, которые втиснули головы в плечи и смотрели на Милаву со все большей ненавистью. Понятно было, чем Криво-Кривейта закончит, и, когда он вскинул руки вверх: «Так пусть примут наши боги жертву нашу!..» — Тит сказал так, чтобы вся гора услышала: «Это не мой сын!»

 — А чей?.. — подскочил к нему вайдэлот Тур, у которого появилась возможность отомстить Титу за все унижения. — Если Милава говорит, что твой!