Ломая печати - [80]

Из танковых стволов сверкнуло пламя, над окопами просвистели снаряды, глухо взорвались в мокрой глине за спиной.

— Пли! — раздался где-то далеко пронзительный голос.

Тяжело затрещали пулеметы. Грохот бил в уши, словно молот по наковальне. Он что-то кричал соседу, но голоса своего не слышал. Зарядив винтовку, он уперся в бруствер, прицелился, нажал курок. Попал? Или нет? Снова зарядил. Выстрелил. Зарядил. Выстрелил. Глаза слезились, танки, автоматчики — все расплывалось в тумане; впереди, позади, по сторонам взметались фонтаны глины, грязи, воды. Слева, со стороны французов, раздался мощный удар, кто-то взвыл нечеловеческим голосом, кого-то тащили, но не было времени подумать о ближних, он целился, стрелял, сжавшись в каком-то болезненном оцепенении.

— Гляди, остановились! — закричал кто-то из его солдат.

В самом деле, танки остановились. Автоматчики тоже.

Он чувствовал, как его переполняет ощущение гордости от сознания собственной силы и смелости.

Но в эту минуту над ними с ревом пронеслись «мессершмитты», поливая окопы очередями, вдавливая их в грязь, потом снова раздалось:

— Танки!

И он снова обреченно встал им навстречу со своей винтовкой и пулеметом.

Он стрелял, потеряв ощущение времени, пока кто-то не спрыгнул в его окоп и не крикнул:

— Командира ранило!

— Кого? — оцепенел Белещак.

— Нашего! Ганака!

Боже правый! У него замерло сердце.

— И француза, этого Леружа, у него руку оторвало!

— А ты-то что тут делаешь?

— Окоп наш разворотило.

В эту минуту страшный взрыв отбросил Белещака к глиняной стене; дыхание перехватило, глаза, рот забило землей, оглушенный, ослепленный, он ничего не слышал и не видел.

«Вот так и приходит смерть!» — в испуге подумал он.

Он отлепил глину от глаз, провел рукой по лицу, ощупал себя. Цел. У ног его лежал солдат, он был бледен, стонал и дрожал. Его солдат. Товарищ. Из Чадцы. Кисучанин. Как и он. Весь заваленный комьями глины.

Он опустил винтовку, наклонился над ним.

— Задело меня, — сжав губы, простонал земляк. — Подохну я тут!

Белещак протянул ему флягу.

Раненый чуть заметно покачал головой.

— Я тебе не дам пропасть, — пообещал он солдату.

Белещак выбрался из окопа. Вокруг свистели пули. Стреляли с обеих сторон, из всех калибров, но ему казалось, что огонь все же стал чуть слабее. Или он и впрямь оглох?

— Держись за меня, Йожо, — велел он солдату. И вытащил его. Нашлись-таки силы. Не зря же над ним смеялись, что при таких ручищах требуется особое разрешение на ношение оружия.

— Ты лежи. Я тебя поволоку по земле!

Он потащил его через луг, пахоту к железнодорожному полотну, вскарабкался на насыпь, пронес на плечах через речку, добрался до домика, где они обычно отдыхали.

Там он нашел медсестру. Склонившись над каким-то раненым, она категорически произнесла:

— Он должен остаться здесь, до Зволена не выдержит.

Он пригляделся к раненому. Мертвенная бледность не исказила знакомых черт. Не исказили их ни грязь, ни глина, покрывавшие лицо, руки, форму.

— Ганак! Это же Ганак! — застонал он.

— Вы знаете его? — спросила сестра.

— Это же мой командир! Неделю назад женился!

Она ответила долгим взглядом, а потом перевела глаза на раненого. Прозрачное лицо, прерывистое дыхание, клочья кровавых бинтов.

— Жив? — спросил он, замирая от страха.

— Жив.

— И будет жить? — Голос не слушался его.

— До Зволена не доедет. Придется оставить здесь. А вы кого принесли?

— Товарища. Ранен в ногу.

— Напишите на бумаге имя и зацепите за пуговицу, — сказала она повелительно.

Белещак выводил чернильным карандашом буквы, пока из них не получилось «Йозеф Культан».

— Где рана? — спросила сестра раненого.

— Здесь, справа, — простонал Йожо.

Она мельком оглядела его и, не сказав ни слова, стала перевязывать.

— Ну как? — спросил Белещак.

— Не беспокойтесь, он свое еще отпляшет. Сейчас же отправлю его в Зволен. С этим французом. А вы тут не торчите! И без вас тут не протолкнуться!

Белещак только теперь заметил, что соседняя комната полна раненых. Заглянул туда. У самых дверей лежал высокий мужчина, тоже весь в грязи, лицо восковое, глаза закрыты, правая рука вся в бинтах, лишь пальцы и ладонь, желтые и синюшные, торчали из белой марли.

— Леруж Морис, — прочитал он имя на листочке, засунутом в карман куртки, накинутой на беднягу.

— Господи, Леруж, я бы тебя и не признал, — сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к этому французскому сержанту из левого окопа. Он смотрел на него точно загипнотизированный. Сам не понимал, отчего так уставился на его руки. Рабочие руки, осознал он чуть погодя. Как у меня. Рядом с сержантом лежала фуражка с французской трехцветной лентой. Он поднял ее и положил на грудь Леружу. Раненый не шелохнулся. Дышал прерывисто. Белещак бестолково заходил по комнате.

— Уйдите вы наконец! Вот-вот стемнеет, не знаю, к кому раньше бежать, а тут еще вы путаетесь под ногами. Уж коли вам так интересно, так этот француз ранен в руку! В руку!

Да, лучше уйти подальше от этой неумолимой сестры. Он вышел из домика. В низине стлался туман. Он едва различал железнодорожное полотно, вдоль которого тянулась линия фронта.

Когда подошел к насыпи, уже стемнело. Впереди мелькнули какие-то тени. Только теперь до него дошло, что стрельба почти утихла. Он узнал паренька из взвода тяжелых пулеметов.