Ломая печати - [82]
Если бы Жорж Санд жила на сто лет позднее и знала бы Альбину, то, возможно, причислила бы ее к своим героям — Яну Жижке, Прокопу Большому, Консуэло и графине Рудольфштадт. Коль скоро в гуситах она видела мучеников за идеалы свободы и братства, войны их почитала прообразом французской революции, а солдат с изображением чаши — носителями святых заветов равноправия, то почему бы в той же мере не могли ее вдохновить восстание и сестра Бюндерова, сражавшаяся за те же идеалы?
Однако эта «необыкновенная женщина, первая женщина всех времен, минувших и будущих, легендарнейшая писательница, затмившая своим гением всех увенчанных современников, не исключая и Виктора Гюго», оставила этот мир более полувека назад. И об Альбине, безвестной сестре милосердия из больничной страховой кассы, добровольной участнице восстания, без всяких звезд и эполетов, слишком заурядной, чтобы войти в историю, никто и не вспомнил.
А ведь только за один Сеноград она была бы вправе удостоиться этого.
За те минуты страха, жестокости и ужаса, кошмара и боли, которые она превозмогла своим мужеством в серых рассветных сумерках, когда сипло перекликались птицы и жалобно ржали кони, когда тучи чугунными плитами нависали над краем, а зеленая кромка лесов на горизонте терялась в туманном мареве, когда утро сотрясали взрывы гранат.
По обыкновению она начала прием сразу же после завтрака. Больные входили по одному, но сегодня, будто они что-то предчувствовали, не было ни обычных едких шуточек, веселых приветствий, улыбок, комплиментов, ни того жадного любопытства, словно ей предстояло гадать по руке или толковать им сны.
Она притворялась, будто не замечает ни ухаживаний, ни двусмысленных намеков. Многим она годилась бы в матери. Перевязывала разбитые локти, сломанные ребра, израненные колени.
Но сегодня они молча усаживались в кресло священника, помогали разматывать бинты и безучастно наблюдали, как она очищает рану, смазывает мазью, накладывает марлю, бинтует.
— Через три дня явитесь ко мне, — приказывала она ребятам.
Сегодня никто не улыбнулся в ответ, всем было не до шуток.
Когда последний объявил, что за дверью никто не дожидается, она вложила аптечку в большую черную сумку. Надо будет достать еще бинтов и ваты у какого-нибудь здешнего врача или в Зволене, если поедет туда с ранеными. Перевязочные средства на исходе, а кто знает, что ждет их завтра или послезавтра.
Она укладывала пакетик к пакетику, тюбик к тюбику, пузырек к пузырьку — перекись, йод, нашатырный спирт, аспирин, мазь от ожогов, кодеин от кашля, борный вазелин, ножницы, пинцеты, марлю, коленкор, бинты, вату… Не успела еще все уложить, как утреннюю тишину разрезал выстрел, глухой, зловещий, предостерегающий.
Она была не робкого десятка. Жизнь кой-чему научила ее. Пришлось пережить минуты, когда, казалось, настал конец света, когда от взрывов снарядов руинами ложились дома, взлетали на воздух крыши, вырывало из земли деревья с корнями. Она привыкла к надрывному вою сирен, к жалобному скулежу собак, грохоту рушащихся стен, звону разбитого стекла, острому запаху серы, к дыму взрывов, к воплям ужаса и мольбе о помощи, к крикам бегущих, плачу и ругани, она привыкла к слезам, к воронкам от бомб и пожарам, взмывавшим в свинцовое небо, к расколовшимся стенам и растрескавшейся штукатурке, к трупам и к тем, кто с изнуренными лицами и воспаленными веками, обезумев от страха и потеряв человеческий облик, искал спасения.
Война оскорбляла ее. Но страха она не испытывала. И все же этот выстрел был как дурное предзнаменование.
Она выглянула в окно. Сквозь запотевшие стекла на улице ничего не было видно. Но она услыхала топот ног, смятенные крики, тот беспорядочный гвалт, который поднимался всегда, как только появлялись эти пришельцы с готическими чертами лица и жестоким блеском в глазах.
И тут содрогнулась земля. Утро огласилось взрывом, воздушная волна сорвала двери с петель, пол усеяло осколками. У женщины перехватило дыхание.
— «Господи, неужели они…» — пронзила ее догадка.
Яростно затарахтели пулеметы, винтовки, злобно завыли снаряды, потянуло дымом, мимо дома священника промчались сорвавшиеся с привязи лошади, люди беспорядочно суетились, взывали о помощи, снарядный смерч срывал крыши, вдруг по дороге прогромыхала телега, возница, натянув вожжи, с трудом удерживал понесшую пару в яблоках, все вокруг сотрясалось от взрывов, здание то и дело подбрасывало, словно при землетрясении. Сущий ад!
«Не иначе так выглядит конец света», — подумала она, сунула оставшиеся аптечные принадлежности в сумку и выбежала.
Двор был пуст. Там, где еще незадолго до этого, в дни наступления, дымила полевая кухня и очередь нетерпеливо громыхала котелками, сейчас тлели в золе одни горячие угли, жгучие, как кошачьи глаза. Ни одной живой души. Она переступила через груду стекла и штукатурки, пробежала вдоль завалинки мимо столбов на каменных пятах, завернула за угол здания и вышла на шоссе. Слева, приближаясь, доносилась стрельба. К дому священника мчался какой-то мужчина в расстегнутом пальто, без шляпы и что есть силы кричал: «Палят со стороны Венделинка! Уходите!» Она кинула взгляд в ту сторону. Часового, который днем и ночью стоял у штаба, не видно было. Дверь нотариата открыта, ею поминутно хлопает ветер. Вдоль речки на дороге, окаймленной домами, сломя голову неслись люди. Они были так далеко, что и не разглядишь, солдаты это или селяне. Со стороны костела бил пулемет, а ниже, там, где горбились невзрачные цыганские хибарки, долину сотрясали взрывы. За костелом вверх по косогору тоже бежали люди, скакали одичалые кони, мчался скот. Послышался гул. С той стороны, куда указывал бородатый мужчина, доносился грохот машин, и, хотя их не было видно, от оглушительного грохота просто мороз продирал по коже. Того и гляди вырвутся из-за поворота.
