Ломая печати - [74]
А потом появились французы.
Оба командира сразу же встретились.
— Стало быть, вместе повоюем, верно? — таков был смысл разговора в Крупинском штабе.
— Еще бы! Обязательно повоюем!
Уже собравшись уходить, партизанский командир снял с руки часы и подарил их французскому капитану. Француз подарил казаку авторучку.
— Увидимся завтра!
— До завтра!
На Крупину, давнюю цитадель христианской цивилизации, всегда нападали с юга. Все равно, был ли это жестокий Али Бей, кровавый Мехмед Кючюк или не ведавший пощады будский паша, все приходили с той стороны, где в полдень высоко стоит солнце.
«Свинячье племя! Не грамотами увещевать вас буду, коли не покоритесь, а пойду на вас и, словно псов поганых, на аркане приволоку в темницу», — таким примерно было милое обращение в ту пору. И потому знаменитая башня Вартовка[29], с которой открывался вид до самого Ситно и Бзовикского града, оповещала маячными дымами такие же сторожевые башни по левую и правую руку о надвигавшейся с юга опасности.
Теперь противник угрожал с запада. За Святым Крижом и Яльной дорогу на Зволен и Быстрицу ему преградила Чехословацкая парашютно-десантная бригада — пришлось наступление остановить. Вскоре, однако, он повернул направо, с жестокими боями пробился через Мочар и Козельник к Штявнице, намереваясь оттуда ударить на совершенно не готовую к обороне Крупину.
Ибо город и в самом деле жил спокойно и о боях не помышлял. Все, что до сих пор происходило в нем, было связано лишь с торжественным приобщением к идее восстания, с не менее торжественным приходом и уходом повстанческих частей, еще более торжественным избранием революционного национального комитета и с вовсе не торжественной ликвидацией немецкого офицера, забредшего по чистой случайности в эти места.
Так было. Но близился час испытаний.
Здесь находились французы и с ними словацкое подразделение. Командирам отвели дом доктора Беласы, прямо возле городской думы. Солдат разместили по-барски, в городской гостинице и в протестантской школе. Разумеется, это касалось лишь тех, кто обеспечивал оборону города, — бойцов первого и четвертого отрядов. Эти и впрямь жили припеваючи. Для них открыли городскую баню, полевая кухня младшего лейтенанта Доннадье густо дымилась, в кондитерской Шмакалы благоухал кофе, мороженщик Абдулкадри Галинович наполнял стаканчики.
И окрик «стой!», который издавали по ночам французские патрули, наверняка не нарушал покоя ни горожан, ни духов на таинственных Бральцах, или на вершине Штрангаригель, откуда видны сеноградские лесосеки, или на Гавране, или на Сиксовом склоне, на котором, как поведал потомкам Ярослав Гашек, с особым наслаждением бесчинствовали эти самые духи в часы, когда набившие пузо горожане тащились в город из своих погребков на виноградниках.
Итак, первый и четвертый отряды, можно сказать, жили не тужили.
Этого, однако, нельзя было сказать о третьем отряде ротмистра Пейра и о минометчиках Ардитти. Под Святым Антолом рыскали немецкие патрули, и потому они мокли на соломе в пренчовских гумнах под дырявыми крышами. Правда, один раз днем и один раз ночью их сменяло словацкое подразделение, да велика ли разница, течет ли за шиворот при свете дня или во мраке ночи.
И уж вовсе не повезло второму отряду капитана Форестье и словакам Ганака, окопавшимся близ жибритовской дороги. Это было недалеко от того места, которое также описывал Ярослав Гашек в истории семьи пуканецких Крижей, что основали в Крупине на серном источнике курорт, от которого сохранились четыре голых стены, изрешеченные пулями гонведов в великие дни венгерской революции, когда здесь готовили горячую баню добровольцам Гурбана.
В этих местах и закрепились французская и словацкая части, полные решимости не отступать ни на шаг.
Тут окопался, мерз и мок со своей командой и ефрейтор Белещак, до недавнего времени командир складской охраны во Врутках.
А старшим над ним был Ганак, начальник склада номер три.
Сколько же вечерних рапортов он подал ему! А его уход в Склабиню в начале восстания тоже был до некоторой степени связан со старшим сержантом Ганаком.
Тогда у них состоялся долгий разговор. Он не спал всю ночь, колебался, размышлял и ушел в Склабиню лишь после того, как там оказался Ганак с ребятами.
— Я знал, что ты придешь, — сказал ему тот, — а теперь марш к котлам, повара до зарезу нужны.
Он варил и возил пищу в Стречно, Врутки, Прекопу. Потом в поварах отпала нужда. Вот он и надел пехотные башмаки.
На пути через Старые Горы в Улянку он до крови содрал ноги. Ганак и Мацо, заметив это, обратились к бойцам:
— Поглядите на Белещака! Босой, ноги в крови, а идет. Значит, каждый из вас может дойти!
Он отстреливался под Яновой Леготой и Ловчей, а теперь, нагруженный винтовкой, четырьмя гранатами, одеялом, вещмешком, плащ-палаткой, месил грязь вместе с другими тремя солдатами в траншее под Крупиной.
Справа жались другие солдаты, а за ними располагалось пулеметное гнездо. И слева были такие же окопы, и в первом из них заправлял французский пулеметчик Леруж. Все они где стояли, там и спали, сапогами, полными воды, шлепали по лужам и, укрываясь от немецкого разведывательного самолета, готовились отразить атаку.
