Ломая печати - [72]

Он отслужил два положенных года в армии и еще год на сверхсрочной. За спиной, стало быть, три года в защитной суконной форме. А дома дел невпроворот! Совсем заждались его!

Но он и впрямь был из тех, у кого чрезвычайно развито чувство долга и кто готов жертвовать собой ради великого дела.

И еще хотелось отплатить за пережитое оскорбление. Нанесенное фрицами. Словакам.

Разве такое позабудешь! И те довоенные годы, когда он учился в Пршиборе. Как его оттуда гнали, точно скотину.

Хотя немецкие «фокке-вульфы» осыпали его пулеметными очередями и дождем листовок:

«Солдаты! Словаки! Амнистия президента все еще в силе! Для всех, кого насильно мобилизовали и обманули! Выходите из леса! Возвратитесь к своему труду! В родные дома! Не верьте, что немцы силой угонят вас из Словакии! Это ложь! Никто вас не будет наказывать, если вернетесь добровольно. Листовку держите при себе!»

Он собирал эти бумажки, читал и продолжал свой путь.

Уж он-то знал этих немцев как облупленных. Сколько пришлось вытерпеть, пока его взяли в ученье. По всем Кисуцам обивал пороги, а работы так и не нашел. И, только определившись в Пршиборе в ученики, он немного вздохнул. А когда настал срок получить свидетельство об окончании учебы, началась оккупация, мастера вытурили из Судет, а его отправили в Словакию!

Поэтому он шагал строевым маршем, хотя над ним кружили двухмоторные самолеты, а на голову дождем сыпались листовки.

«Солдаты! Словаки! Не верьте, что немцы грабят и убивают! Немцы ничего плохого не сделают вам, так как пришли на помощь словакам. Поэтому с теми, кто встанет на сторону немцев, ничего не случится. Прилагаемый пропуск предоставляет вам эту возможность. Каждый здравомыслящий словацкий офицер и солдат, который явится с этим пропуском к представителю немецких вооруженных сил, получит свободу, и с ним будут обращаться соответственно его собственному желанию и общепринятым правилам. Немецкое командование».

Они не грабят и не убивают! Видел он их в Судетах, этих сквалыжников, как они не грабили! И помнил еще со времен протектората, как они не убивали! Изверги!

Поэтому он уже перестал поднимать листовки, чтобы поскорее добраться до места.

Он уже не смотрел на эти листовки, потому что впереди приветствовали его башни, крыши, бастионы и стены города, который был их целью.

Они направились к ратуше, величественному белому зданию с лестницей и колоннадой. Остановились. Построились. На площадь сбежались все, кто только мог двигаться. Обступили их, жадно разглядывали.

— Что вы за солдаты? — любопытствовали они.

— Мы? Словаки, — отвечал Белещак.

— Французы! — отвечали другие.

— Французы, — прокатилось по толпе. — Так кто же вы в конце концов?

— Наполовину такие, наполовину сякие. Но все — за одного, а один — за всех.

По лестнице уже поднимались горожане и начальник жандармского поста. Один из них зычно возгласил:

— Дорогие наши освободители! Добро пожаловать в наш славный старинный королевский свободный словацкий город Крупину!

И все двести пятьдесят бойцов — французов и словаков — как один ответили:

— Mor ho![25]

(2) Жибритов, о котором пойдет речь, — село, откуда виднеется Ситно[26], пик Дьяволов, и озерцо Пяти матерей, тех, что в давние поры утопили там своих дочек, чтобы их не терзали куманы. И дым оттуда виден над Банской Штявницей, и речка сбегает к Альмашу, где, по описанию Ярослава Гашека, когда-то добывали золото, погружая в воду старые метлы. Это именно тот Жибритов, где, по словам того же Гашека, волки разорвали священника, оставив от него одни башмаки, в связи с чем в село стали наведываться комиссии из Штявницы и Крупины. Жибритовцев они обзывали «словацкими псами», а их старосту Дюро Огарко — kutya, kutya, legnagyobb kutya! — «самым большим, паршивым псом» — и кидались на него с кулаками.

И хотя Дюро потчевал их жареными цыплятами, а младшего сына Ондро послал за вином в Крупину и тем самым потерял его (Ондро уже не воротился), пан королевский нотар[27] из Штявницы то и дело грозился кулаком и орал: «Ах ты, поганый пес, Огарко, isten bizony, я прикажу тебя запереть, как грязную свинью, пошлю за тобой жандармов, душа твоя собачья, но прежде всего заберу твою дочь Марию». Но так как жандармы не заявились, пошел Дюро искать свою дочь Марию в Штявницу, в дом королевского нотара. Отворила ему сама Мария и поведала, что сперва-то она все плакала, а потом, дескать, милостивый пан королевский нотар купил ей сережки. И дала она отцу двадцать золотых. Но тут появился королевский нотар и скинул Дюро с лестницы. Пошел Дюро домой, да по дороге заглянул в корчму к Самуэлю Надю. Выпил пол-литра трижды очищенной можжевеловки и пустился изливать душу и сердце, жалуясь на учиненную кривду: съели, мол, волки священника, а он из-за этого потерял сына и дочку, самого его обозвали поганой собакой и грязной свиньей, да еще с лестницы спустили. Вот теперь он и не знает, как быть, может, надо самому явиться к жандармам и отдаться им в руки.

«С панами договориться можно, — сказал ему Самуэль Надь, — только ежели сам станешь мадьяром. А иначе сидеть тебе в комарненской крепости». Самуэль Надь позвал жандарма, тот отвел Дюро в кутузку, потом препроводил к начальнику, где Дюро заплатил золотой и получил справку с гербовой маркой о том, что с этой минуты он перед богом и перед людьми мадьяр и что зовут его не Юраем Огарко, а Белой Аладаром. С тех пор, а тому уже пятнадцать лет, он все зубрит по-мадьярски «Отче наш», да все никак не вызубрит.