Ломая печати - [68]

— И два отеля. В них мы жили, — подтвердили французы.

— Что? В отелях? — не верил ушам Брезик. — Где это слыхано, чтобы пленные жили в отеле?

— Мы были не пленные. Мы были интернированные.

И так, слово за слово, у Брезика сложилось представление об их судьбе. Все началось еще в конце сорокового года. Тогда из немецких лагерей бежали первые французы, военнопленные, и венгерские власти долго не знали, как быть. Сначала интернировали их в разных местах — в лагере Селип, в двухэтажном здании старого сахарного завода, который стоял в пуште, обнесенный колючей проволокой. В Балажовских Дярмотах, куда перевели потом лагерь из Селипа. Причем каждый беглец был предметом спора между военным министерством и министерством иностранных дел: заключить в лагерь или интернировать? После поражения Франции, когда приток беглецов усилился, вишистскому посольству в Будапеште удалось разместить их в прекрасном городке на берегу озера Балатон. Балатонбоглар славился скотными ярмарками, винным погребом тиханьского аббатства, в который можно было въехать и в экипаже. Там было много состоятельных горожан, торговавших лесом, кожей, кукурузой и пшеницей. Еще городок был известен кожевенным заводом, мельницами для перца и мукомольней, кирпичным заводом, лесопилкой; было там казино, несколько кафе, корчмы; славились его винные погребки, цыгане-скрипачи, национальные блюда; парк, вокзал, где останавливались и скорые поезда, пристань с белыми пароходами, холм над городом и зеленые виноградники, квартал вилл и городской променад, где демонстрировали себя сливки общества и господа целовали дамам ручки.

И прямо на этом променаде, посреди парка, в нескольких шагах от зеленоватого озера, стоял отель «Савой», из которого открывался вид на Баконь. А около вокзала, на главной улице, напротив городского кинотеатра, был «Немзети Салло» — «Национальный отель».

Когда начинался сбор винограда и всюду давили виноград, весь город благоухал так, что французы чувствовали себя как дома.

Более того, многие из них работали на виноградниках, в винных погребах; другие работали на кирпичном заводе, копали глину; третьи вымачивали кожу на кожевенном заводе, а некоторые пилили доски на лесопилке.

Режим у них был довольно свободный. Построение и рапорты были скорее всего лишь для того, чтобы у гусарского надпоручика, который караулил их с пятнадцатью гонведами-резервистами, совесть была чиста. В свободное время французы расхаживали по городу и могли заходить даже в корчмы.

— Послушайте, ребята, — сказал Брезик, — но как более тысячи человек поместились в двух отелях, этого я, ей-ей, не возьму в толк!

— Эту тысячу или, пожалуй, полторы тысячи следует понимать так, что около того, а может, и немного больше нас прошло через Венгрию за все время войны. Когда мы прибыли в Боглар, в первом транспорте было четыре офицера и почти четыреста солдат. Самое большее — это около тысячи, но в самом Богларе никогда не оставалось больше двухсот человек.

— А где же они находились?

— По всей Венгрии.

— А чем занимались?

— Тем же, чем и в Богларе. Пристраивались кто где, у кого какая профессия.

Около семисот человек работало в сельском хозяйстве. Но были и такие, которые устроились на более выгодных местах.

С оккупацией Венгрии такая жизнь кончилась. Временный рай прекратил существование. Богларский «Савой» разбежался. Немцы осмотрели все места, где было пристроились французы. В первые же дни около ста французов отправили в Германию. Заняли гимназию в Гёдёллё. Снова открыли лагерь в Селипе и за колючую проволоку сахарного завода посадили тех, кого схватили. Многие французы попытались бежать в Румынию, в оккупированную Югославию, некоторым благодаря фальшивым документам удалось остаться на свободе. Тогда и стала крепнуть идея бегства в Словакию, если там возникнут предпосылки для партизанской борьбы. Первые французы пошли на риск — и вот они уже тут.

Когда Брезик закончил, Величко лишь откашлялся, Черногоров молчал, а Лях хмыкнул.

С минуту стояла тишина. Потом Величко проворчал:

— Их командир ораторствует словно Наполеон, который был против нас. Правда, он-то хочет быть с нами. Что ж, пусть остается.

А недоверчивый Лях заметил:

— В конечном счете увидим потом, мужчины проверяются в бою.

С тех пор изо дня в день в Кантор приходили все новые французы. Усталые, измученные, но счастливые, что Венгрия осталась позади. Строили срубы, учились обращаться с оружием, полные решимости бороться с немцами.

И вдруг Лях сказал Брезику:

— Говорят, граф в Штявничке большая свинья. Прислуживает немцам. Надо бы немного проучить его.

Что ж, отправились проучить. В дом вошел Лях, остальные ждали снаружи.

Так уж случилось, граф «встречал» его с дробовиком в руках, и едва Лях вошел в комнату, выстрелил ему под ноги. Лях выскочил из дома.

— Это тебе дорого обойдется, — произнес он и дал по окнам очередь из автомата. А Брезик бросил несколько гранат. После этого слуги послушно вытащили на двор повозку, погрузили на нее то, что потребовали партизаны, и запрягли пару лошадей.

Назад возвращались более короткой дорогой, через лес. В ложбине, однако, повозка опрокинулась, и Брезику придавило ногу. Он услышал хруст и от резкой боли потерял сознание; пришел в себя, уже лежа в повозке, над ним склонился Лях.