Ломая печати - [67]

А еще был в группе радист Коля Агафонов. Они в шутку прозвали его Ти-ти-ти Та-та-та и утверждали, что и мысли свои он передает на той же волне. Он был из шахтерской семьи, из Первомайска Ворошиловградской области. На пять лет моложе Брезика, двадцать четвертого года рождения. Перед самой войной Коля окончил среднюю школу; когда вспыхнула война, его послали на курсы радистов, которые он окончил с отличными оценками. Поэтому его сразу прикомандировали в радиоузел штаба партизанского командира Строкача, а оттуда послали с наилучшими отзывами в Москву. В составе оперативной группы его сбросили в глубоком тылу немцев, в Брянских лесах, к легендарному Ковпаку. Его поочередно посылали в три соединения, а после их расформирования, как квалифицированного радиста, с опытом борьбы в тылу, назначили к Величко.

Подчиненный Коли, тоже радист, замкнутый юноша, краснел всякий раз, когда его называли по имени и отчеству — Александр Борисович Рогачевский.

Стройная блондинка Анка Столярова, очень молоденькая — просто не верилось, что ей уже восемнадцать; глаза с длинными ресницами удивленно смотрели из-под выпуклого лба. Любимица группы. Дочь учителя из села Чемер под Черниговом, она училась перед войной в школе садоводов. Добровольно вступила в армию, работала в госпитале; под Сумами попала в окружение, но сумела выйти из него. Вернувшись домой, она установила связь с партизанами, участвовала во многих операциях и под Ковелем вновь перешла линию фронта. Ее опять определили санитаркой в госпиталь. Когда создавали группу Величко, выбор пал на нее — благодаря смелости и самоотверженности, с которой она выполняла опасные задания.

Бодрый, веселый малый, неутомимый рассказчик и превосходный экскурсовод по Киеву — это Валентин Давыдович Зильберт, переводчик, владевший, казалось, всеми языками.

И наконец, Фетисов, разведчик, замкнутый, неразговорчивый. Говорили, что он превосходно знает свое дело и добудет «языка» хоть из ада. Кроме Величко и Черногорова, только его одного звали по имени и отчеству — Валентин Васильевич.

Так вот и проводили они дни в Киеве, узнавали друг друга, рассказывали о себе даже то, о чем в другое время говорить бы не стали. Вплоть до того дня, вернее, ночи с 25 на 26 июня 1944 года.

Погода еще не совсем установилась, но ждать больше было нельзя. Их ждали в Словакии. Надо было лететь во что бы то ни стало.

Местом высадки выбрали Липтов, около Ружомберка.

Первым прыгнул Лях, комиссар.

Еще в Киеве, обращаясь к Брезику, Величко решил:

— Ты три года не был дома, мотался по свету, так что тебе положено почетное место. Будешь прыгать сразу после Ляха.

В первый раз в жизни Брезик летел во тьму и неизвестность. Ветер бил в лицо, сердце ушло в пятки. Как все это кончится?

Кончилось не очень-то хорошо. Он опустился в лесу. Исцарапанный колючей хвоей, понятия не имел, где находится. Пошел наугад. Воспринимал мир только на слух. Тьма издавала таинственные звуки. Что это — вздох? Или треснула ветка? Прошел какой-то зверь? Щелкнул затвор? Звякнул котелок? Или скрипнул корень? Он напрягал зрение до рези в глазах. Снял автомат с предохранителя.

Это был человек. Попов! Они обнялись. На словацкой земле.

Потом нашли Ляха. А к утру — Зильберта. Со сломанной ногой. Он стонал, закусив губу. Они несли его на скрещенных руках, пока не набрели на дом лесника. Они увидели первого словака, и Брезику безумно хотелось пощупать его — не верилось. У него они и оставили переводчика.

Блуждали долго. Нигде ни души. Лях даже предложил:

— Если не найдем наших, вернемся через Польшу домой.

Но счастье им улыбнулось — нашли всех своих. Позаботились и о Зильберте. И отправились в Кантор.

И не поверили своим глазам: ведь так, собственно, жили и воевали партизаны в Брянских и полесских лесах!

Встретили их по славянскому обычаю. Гости принялись за сало, долго и молча ели, никак не могли насытиться, пили, не отвергли ни одно из лакомств. А когда утолили голод, их сморила усталость. Особое состояние, когда у человека после большого напряжения словно гора с плеч, он закрывает глаза и засыпает, будто провалившись куда-то.

— Французы! — доложили в этот момент Величко.

— Кто? — похоже, что он не понял. — Не немцы?

— Французы! И желают с вами говорить.

Величко еще в Киеве выбрал Брезика себе в помощники.

— Ты говоришь по-русски, ты словак, понюхал пороха, знаешь, что такое фронт и плен, повидал всякое, будешь моим адъютантом, помощником, охраной — все вместе. И всегда при мне.

Вот Брезик и был всегда и всюду. И видел, как впервые встретились Величко и де Ланнурьен, и слышал, что Величко говорил, о чем спрашивал, в чем сомневался и как настроен.

— Слушай, Брезик, они приехали из Венгрии, расспроси их, как там, собственно, с ними было.

— Где вы там, собственно, были? — переводил вопрос Брезик.

— В Балатонбогларе и вообще… по-разному…

— По-разному? Что это значит?

— В лагере и работали.

— Послушайте, — продолжал Брезик, — но в Балатонбогларе ведь нет никаких казарм и никакого лагеря.

— Вы знаете те места? — спрашивали, в свою очередь, французы.

— Еще бы! — сказал Брезик. — От Секешфехервара туда рукой подать, а я там служил в армии. В Богларе, насколько я знаю, только хорошие винные погреба.