Ломая печати - [55]

Они решили сразу:

— Пойдешь в пехоту.

— Есть, — щелкнул я каблуками. — Но у меня одна просьба. Я снова хочу попасть туда, где убили Галечку.

Они сказали, что я свихнулся, но потом пожали плечами:

— Если так настаиваешь, ступай!

Меня трясло как в лихорадке. Я все еще был уверен, что спасу «татру» и привезу ее назад, хотя сегодня знаю, что каждый мало-мальски здравомыслящий человек должен был подумать обо мне, что я в самом деле тронутый. Но мне разрешили, и я вернулся. Ну что вам рассказывать? Через эту кукурузу я опять дошел до самой Леготы, к тем домам, к тому месту, но «татры» не было, Галечки не было, никого и ничего не было. Только моя каска и саперная лопатка там валялись — как их выкинули эти бандиты. Лишь после войны я узнал, что леготские швабы провели через горы, где знали каждую тропку, немцев нам за спину и приготовили западню, в которую должен был попасть каждый, кто войдет в село. Мы им это дело сорвали. Ценой смерти Галечки.

Утром началась атака. Артиллеристы стреляли, пехота пошла в наступление через поля и речки, вокруг меня кричали французы, справа были советские, слева словаки, мы ложились и падали на этих лугах и полях, над головой у нас свистели пули, снаряды раскрывали утробу земли, завывали мины, но нас могла остановить уже только смерть. И тут ко мне прибежал связной, размахивает руками — передает приказ капитана заменить погибший второй номер в расчете у противотанкового ружья. Я никогда пэтээрку не держал в руках, говорю я, никогда из нее не стрелял. Это ничего, махнул рукой связной, второй номер ее только носит. Побежал я тогда к пэтээрке и доложился. Хорошо, сказал тот солдат, номер первый и мой новый командир, как выбежим, хватай ее за приклад, а я за ствол и беги вместе со мной. Это был такой невысокий, худой солдат, словак, я его не знал и до сего дня не знаю, кто он был. И так мы вставали и падали, он целился и стрелял, я держал приклад и бежал вместе с ним, и снова мы бежали, огонь усиливался. Вдруг треск! Казалось, что это никогда не кончится, около нас трещали, разрываясь, мины, свистели осколки. Я почувствовал, что рука впереди ослабела, ноги передо мной опускаются, и вдруг номер первый свалился как подкошенный. Если б мне кто-нибудь рассказал нечто подобное, если б я о таком читал или увидел в кино, я бы не поверил. Но я видел, что так умер солдат, имя которого я никогда не узнал. Я брел, шатаясь. Меня сбили на землю, держали, как в тисках. Они думали, что я ранен. Но я был весь в его крови, и прошло какое-то время, пока они это поняли, и я опять получил свой автомат. В эту минуту меня охватила такая злоба, такое дикое бешенство, что я помчался вперед, выпускал полные обоймы по этой немецкой сволочи, а рядом молодые ребята из отряда Форестье, я пробегал мимо них, погибших, раненых, все вперед и вперед, и вдруг я снова оказался на том самом месте, где убили Галечку, а мне изрешетили «татру». Снова, уже в третий раз, я увидел стену, с которой я сорвал бумагу, сад, из которого в меня стреляли, улицу, по которой к нам бежали немцы, колокольню костела, разрушенную нашей артиллерией, Янову Леготу, которую мы взяли обратно, но мне было так худо — просто до слез. Видимо, Форестье это заметил, видимо, понял, что я не в порядке, так или иначе, он позвал меня и приказал: «Шофертатра», отвезите «аэровку» Тачича назад в Криж». Тачич был югослав, он, как и я, возил французов, его ранило, он не мог быть за рулем, а надо было отвести машину. Я словно проснулся, как лунатик, которого разбудили. Шофертатра, да, Шофертатра, сказал мне капитан. Шофертатра, сказал он, хотя у меня уже не было «татры». Меня как будто снова поставили на ноги, придали уверенности в себе, отваги мне, шоферу этой «татры». Был полдень. Я вел машину Тачича назад из Леготы через Лутилу. Проезжал место, где мы с Марселем и покойным Галечкой подсадили исчезнувшую потом девушку, сестра которой работала на почте. Правда, проезжая Лутилу, я не знал, что уже завтра мы будем отсюда отступать в зареве пожаров. И сколько будет сутолоки, смятения и плача на дорогах, по которым нам предстояло блуждать.

И так вот ночами я блуждаю теперь в своих снах по всем этим местам. И каждая такая ночь, хотя все так запутано, перемешано, для меня как исповедь, очищающая купель, ненаписанный дневник. О мире, в котором я жил, который я любил и ненавидел и которому отдал свою молодость.

Это все мелькает в моих мыслях, и я гляжу в темную пустоту. Черт возьми, говорю я себе, а ведь у нашего поколения было особо развитое чувство ответственности, если в игре шла высокая карта. Это чувство у нас есть, потому что мы заплатили слишком высокую цену за то, что остались живы. И если бы, не дай бог, какой-нибудь выродок снова захотел это повторить, ему нельзя это позволить, даже если снова надо будет выступить против.

На башне бьют часы. Скоро вставать. Впереди у меня трудный день. «Татры» и полигон ждут.

Рядом спокойно дышит во сне жена. Через минуту зазвенит будильник. Сегодня он не понадобится.

Бужу я.

БОГЕМ

«На лестнице вокзала Сен-Лазар расположились группы словаков. Под сводом зала они большей частью кажутся несуразными, нелепыми. За плечами у них долгий путь из Праги в переполненном вагоне. С Восточного вокзала их привезли сюда и взяли за это четыре франка. Теперь они торчат тут на ступенях и ждут. Если кто из них осмелится, зайдет в булочную или другой магазин, то покажет рукой на что-нибудь и протянет десятифранковую бумажку. Торговцы уже знают их и много сдачи не дадут. В двадцать три часа отходит поезд в Гавр. В отделении девять человек, у них девять мешков — красных, в цветочек, несколько караваев хлеба и перин. Старый словак, старая словачка, сын, дочь, второй сын и еще четыре дочки.