Ломая печати - [50]

ШОФЕРТАТРА

Это всегда подкрадывается само собой. Накатывает внезапно. Неизвестно откуда. И как бы я ни противился, как бы ни пытался это преодолеть — я снова на войне. Она бушует вокруг, бьет в виски. Сердце вот-вот вырвется из-под ребер, вены набухают, голова раскалывается.

Мне знакомы эти предупреждающие сигналы. Из укрытия подсознания выходят живые и мертвые. Это их время. Офицеры командуют. Солдаты наступают. Снаряды свистят. Пахнет горелым маслом. Артиллеристы тащат пушки. Неповоротливые танки выплевывают огонь. Раненые царапают ногтями землю. Умирающие мучаются в последних судорогах.

И тут в дверь врывается он. Бледный, словно после инфаркта, лоб покрыт каплями пота, в глазах безумие, в пыли с головы до ног, форма изорвана. Падает на скамейку и всхлипывает: «Майор, у меня не осталось ни одного офицера!» — «Что? Ни одного офицера?» — шипит майор…

…Майор бежит, размахивая пистолетом, и хрипит, задыхаясь: «Бегом! Рассыпаться цепочкой! Поручики Томази, Пупе, за мной!» Он хрипит, его еле слышно, потому что вокруг извергается вулкан, словно в этот проклятый карьер бьют все громы и молнии света, но у майора все еще пистолет над головой, и я лечу за ним, надо мной свистит свинец, а тот, кто передо мной, несет пэтээрку, подгоняет: «Давай, Шофертатра, нажми, черт возьми, шевелись!» Но чей это голос? Это ведь не майор! А, это тот, к которому меня послали, я у него второй номер, а то, что впереди, вовсе не Дубна Скала, Ваг и каменоломня, а луга, поля, вербы и та проклятая дыра, где мне изрешетили «татру» и убили, швабы-скоты, Галечку-отца. Да, оно самое, это поганое село, ну погодите, чтоб вам ни дна ни покрышки, я вам покажу, где раки зимуют! Смотрите-ка, а капитан все еще тут и кричит что-то по-французски. Но швабов мы отсюда выкурим. Это как пить дать. Вокруг мчатся французы, но не те, которые стояли насмерть в каменоломне, а новички из Дубницы, они ни винтовку держать не умеют, ни маскироваться, только кричат: «Вперед! Вперед!» Справа, там русские, издали их слышно — гул как прибой, а слева словаки… а меня направили почему-то к французам…

— Что вы меня хватаете? Что вы меня душите? Это я-то сумасшедший? Ах вы! Ох, какая боль! Перестаньте, я не ранен и не сумасшедший! Что вы со мной делаете? Ведь вы задушите меня! Я еле дышу. Ой!

— Тише! — трясет меня чья-то рука.

— Ну-ну! Тише! — ласково говорит мне чей-то голос.

И в эту минуту я чувствую, как мне нужен этот голос, как нужна мне эта рука.

Я весь в холодном поту. И не могу ни пошевельнуться, ни повернуться. Белье прилипло. Из груди со свистом вырывается какое-то сипенье — прямо паровой каток. Сердце стучит как колокол. А рука! Ох, эта рука! Как сломанная.

— Ты опять воевал, да? — в спальне загорается свет.

Что я отвечу ей на это? Если б и хотел, не могу. Язык, прилипший к нёбу, не издал бы ни звука.

— Где это было сегодня? — спрашивает жена.

Я не могу произнести ни слова. Лишь прикрываю глаза.

В самом деле, где это сегодня было? Всюду и нигде. Там и здесь. Сплошная бессмыслица. Так и в другие разы. Но только сейчас я вдобавок ударил руку о ночной столик и чуть не разбил лампу. Что тут скажешь?

Да и в конце концов за эти годы, за эти бессонные ночи я повторил ей все тысячу раз.

Стречно. Дубна Скала. Прекопа. Мартин. Гайдель. Гадвига. Янова Легота. Жена знает все: имена живых, мертвых солдат, командиров, шоферов, офицеров, деревни, места. Несколько раз уже была там со мной. А когда подросли дети, то и с ними. Всякий раз, как на меня «находит» и она заметит этот мой отсутствующий взгляд, устремленный в прошлое, она восклицает: «Ах, опять началось? Когда выезжаем?» Я должен сказать, что она всегда с пониманием принимает эти мои «возвращения» в прошлое. Захватит в машину что-нибудь из еды — это ведь от нас недалеко, — и мы странствуем по тем местам; бродим по лесам, горам, по ручьям, по опавшим листьям, по мокрой росе, высохшей пашне, и я показываю: тут случилось то-то, а там — то-то. До сегодняшнего дня это во мне. Я пошел в отца. И он, когда отъездил свое, попал в плен прошлого. Устроил музей старых автомобилей и показывает их публике. И все рассказывает на память, потому что все держит в голове… А у меня в голове восстание. Хотя на сей раз все и впрямь как-то перемешалось, запуталось — и Дубна Скала с Яновой Леготой, и майор Доброводский с де Ланнурьеном… Знаю, что теперь последует. Жена принесет стакан воды. Руки у меня будут дрожать, я оболью рубашку, намочу одеяло, но выпью стакан залпом. Она даст мне полотенце, и я медленно, страшно медленно вытрусь. А потом она скажет: «Ты бы выключил свет, утром ведь рано вставать». Я погашу свет, но знаю, что уже не усну. Спустя минуту я услышу рядом ее спокойное дыхание, порой где-то промчится в ночи машина, на башне вдали часы отобьют четверть часа, половину, целый час, удары отдают мне прямо в виски, я опять буду в отчаянии считать их, но сон уже не вернется. Я знаю, что засну только под утро, когда рассветет, после того, как пройдут первые автобусы, прогрохочут по улицам машины с молоком. Проснусь после этой ночи — голова как чугун, словно избитый; говорить не могу, ворчу и брюзжу, не в своей тарелке, но скажите, что мне с этим делать? С этим проклятым наваждением, которое не оставляет меня в покое? Ведь столько лет прошло после войны! Куда от этого уйти? Куда спрятаться? Пожалуй, таков удел всех нас, кто прошел через это… Сегодня, спустя столько лет, я начинаю бояться, что не отделаться мне от всего этого, пока память будет мне служить. Ну, взять хоть Янову Леготу. Столько лет она мучит меня, не могу от нее избавиться. Всегда говорю себе: ну сколько можно? И напрасно ищу ответ. Может, потому, что там ведь было одно из самых больших наших сражений, как, скажем, Стречно, Прекопа, Затурчье, Мартин, а никто о ней толком не знает. Ведь там, собственно, мы впервые всерьез сошлись с этими «мертвыми головами» из «Шилла», обученными убийцами; это были не какие-то там резервисты из частей запаса. С нашей стороны там были мы, словаки, солдаты, партизаны, советские, французы, чехи, пехота, артиллерия, танки, обоз; все основательно разработано, подготовлено, настоящая операция, не какая-то перестрелка, столкновение или схватка — там была лобовая атака; там мы потеряли село, а потом снова взяли, там были герои и павшие, но когда сегодня скажешь «Янова Легота», никто толком даже не знает, где это и что это такое. А если случайно заедете туда, то даже не заметите, что тут, на этих полях, когда-то вместе сражались и умирали словаки, русские, французы. Ну вот, там я брожу один, а иногда показываю жене и детям, где мне изрешетили «татру»…