Ломая печати - [38]

«Что ты делал, приятель, — размышлял я, — в той странной войне, в которой немцы за шесть недель поставили вас на колени? Во время которой ваш офицерский состав, концепция и моральный дух не выдержали проверки, флот остался нетронутым, а потери в людской силе и технике были неизмеримо малы. Где ты был? Воевал? Или пристроился на теплом местечке в тылу?»

Спрашивать не пристало. А лицо его, не по-романски замкнутое, не выражало ничего. Чистый лист.

Но специальность, профиль мне надо было выяснить.

— Кавалерист, — ожил он. — Разве это не видно по ногам?

«Только этого не хватало, — подумал я, — гусар! Где мне взять лошадей, если нет даже винтовок?»

— Но и пехотинец. В академии у нас была двойная специализация, — добавил он с должной мерой здоровой самоуверенности.

Вот это было уже кстати. Да разве зря говорится: кто ищет, тот всегда найдет? У меня было два батальона. Первым командовал капитан Репашский. Способный офицер. Преданный делу восстания. Он уже давно знал о его подготовке. Помнится, когда я отказался ехать на Восточный фронт, меня перевели в Чемерне, это на краю света; многие тогда от меня отвернулись, немало было таких, что руки не подавали, не здоровались, как уж это бывает. А Репашский нет, он оказался не таким. Я уважал его за это. Вторым батальоном командовал капитан Шлайхарт, не менее опытный офицер, летчик из батальона связи воздушных сил. И, как нарочно, большинство командиров рот относилось, как и я, к ведомству бога войны, а не королевы всех родов войск. Поэтому де Ланнурьен пришелся очень кстати. Я сразу заметил, что дело он знает. Когда мы окапывались, у нас не было ничего, кроме рук. Не хватало даже саперных лопаток. Приятно было смотреть, как де Ланнурьен действует. Сообразительный, находчивый, способный быстро ориентироваться, принимать решения, нести ответственность. Я поставил его в первой линии. Рядом со Шлайхартом. Это был риск. Я знаю. Но что-то подсказывало мне: не пожалеешь. До полудня немцы атаковали трижды. По той схеме, что у них принята, как они выдрессированы: полк пехоты, к нему придана артиллерия, танки. Танки дошли до самого моста. Но де Ланнурьен и Шлайхарт трижды отразили их атаку.

— А где же мины? Заграждения? Почему «тигры» прошли так далеко? К самому мосту! Ведь все надо было взорвать, чтоб засыпало дорогу! — Я был в бешенстве.

— Ничего не получилось, — жалобно ответил сапер, молоденький, совсем мальчишка. — Мало аскалита. Не добавишь его, не взрывается.

Я послал его к чертовой матери.

Эх, были бы здесь две-три маленькие крепости или хоть один бастион из этой нашей «линии Мажино», что мы строили перед Мюнхеном! Я знал эту систему укреплений как свои пять пальцев. Я был тогда в органах службы безопасности главного штаба управления работ по строительству оборонительных сооружений в укрепрайоне, в моем ведении была восточная Чехия, Наход, Трутнов. Там строились самые солидные крепости. Из железа и бетона, с многокилометровыми подземными ходами, жилыми помещениями на сотни человек; по нескольку этажей подземных складов, госпитали; мощная артиллерия с убийственной огневой силой. Открыть бы тут сейчас огонь из этакой крепости, из Доброшова, Ганички, Адама, Шиберницы, Смолкова, Боуды или Скрутины, тогда, немчура проклятая, я бы не только разделал вас под орех, поставил на колени, смешал с землей, но и приковал бы к ней навеки. Да только Гитлер получил тогда все без единого выстрела. А тут, где было ох как нужно, у нас не было ни одного дотика с пулеметом. Если Олен ударит в четвертый раз, подумал я, то да помогут нам все святые.

Но де Ланнурьен и Шлайхарт стояли насмерть. И выстояли. И ликвидировали небольшие группы немцев, которые просочились через горы и пытались нас обойти.

Я следил за тем, как энергично действовал этот француз. Все время на первой линии, от окопа к окопу, от солдата к солдату, каждого подбодрит; черное лицо покрыто потом, одежда порвана — столько лазил по кручам и срывался вниз, всегда готов к действиям.

Я сам с Оравы. В горах как дома. Но тогда я сто раз сказал себе, что вряд ли кто из нас действовал бы лучше. Достаточно представить себе ту местность — скалы, река, туннели, незнакомые ему горы. Но он держался там, вцепился мертвой хваткой. И я до сего дня повторяю: не окажись правый берег незащищенным, нас бы не вынудили отступить. Но важно было, что мы выдержали этот первый смерч. За это время успели прибыть первые подкрепления. Из Вруток, из Мартина, из Турца. И я смог заменить ими французов в этой их гражданской одежде. Отправил их туда, откуда они явились. В Склабиню. На день.

После ночи немцы атаковали уже на рассвете. Мы вцепились друг в друга. К полудню ситуация была абсолютно запутанной. Все перемешалось. О связи ни слуху ни духу, донесений никаких. Где должны были находиться мы, оказывались немцы. Оттуда, где, как я предполагал, были наши, отзывался противник. Он атаковал снова и снова, вел артиллерийский и минометный обстрел. На позициях, где не было заграждений, укреплений, шла — как это назвать иначе? — бойня. Новобранцы прежде не встречались с минометами, едва начинался обстрел, они вскакивали, бежали куда глаза глядят. Их косили осколки. Но что еще хуже, противник ввел в действие авиацию, и мы, безоружные, бессильны были что-то сделать. У нас не было ни противовоздушной обороны, ни самолетов. Нас бомбардировали безжалостно, бомбы падали нам прямо на голову, летчики расстреливали нас из пулеметов. Кошмар. Деморализованные части перестали быть органическим целым. Подавленные новобранцы покидали позиции. Обращались в бегство. Помню только, что я отдал приказ полевой жандармерии останавливать их. Потом уже ничего не помню. Мне только смутно мерещится, что я бежал, ветер свистел в ушах, я что-то кричал, размахивая пистолетом. Говорят, на меня было страшно смотреть. Посеревший от злости, грязный, заросший, с красными глазами, я останавливал бегущих, угрожал, что каждого, кто дезертирует, я предам военно-полевому суду. Я, очевидно, не очень выбирал и взвешивал слова. Некоторые остановились, присоединились ко мне, и вдруг в какой-то миг я увидел, что не бегу, а стою и наши позиции все еще наши. Но тут вдруг начался огонь слева, справа, из-за реки, с гор, мы снова бросились на землю, укрылись за камнями, ползли по берегу, пули свистели у нас над головой, а когда нам стало казаться, что это все, нам крышка, в глубине немецких позиций вдруг словно музыка зазвучали выстрелы наших, окруженных на какой-то высоте и занявших там круговую оборону; к ним присоединились другие, на другой высоте, которые тоже пробивались к нам. И теперь уже немцы корчились, как зайцы в борозде, рыли мордами землю, выли, как ошпаренные собаки, и все это, как я уже упоминал, так перемешалось, что в этом хаосе никто понятия не имел, кто где находится. Мы яростно схватывались врукопашную, дрались до исступления, побуждаемые какой-то неведомой силой, падали в изнеможении. И все это — война. Я был совсем без сил. В голове гудело, я шатался как лунатик. Темнело в глазах.