Ломая печати - [39]

До того момента, признаюсь, лишь однажды было со мной нечто подобное. Я служил тогда в генеральном штабе, во втором отделе (служба безопасности сил обороны), куда меня после Мюнхена перевели из службы безопасности оборонительных сооружений. Моим начальником был известный полковник Моравец, начальник отдела. Мы предчувствовали, что замышляет Гитлер, догадывались, что приближается, — и вот наступил март, а потом та роковая ночь: утром немцы оккупируют республику, войдут в Прагу. И до сего дня не знаю, получил ли полковник приказ или принял решение сам; знаю только, что его группа улетела, соблюдая строгую тайну. Об этом не знали даже многие из нас. За полдня они упаковали вещи, уничтожили бумаги, набили чемоданы и айда на аэродром и в Лондон. А в отделе остались мы, остаток сотрудников, в этих пустых кабинетах, где на полу валялись бумаги; как погорельцы на пожарище, мы сидели на перевернутых ящиках, бродили, не зная, куда деться, чем заняться. «Йожо, — сказал вдруг кто-то, — тебе-то что, ты теперь вернешься домой, а что будет с нами?» Он был прав. Я был единственный словак среди них, надпоручик, и я рассчитывал уехать в Братиславу. И тут кто-то воскликнул: «Это, наверно, неправда!» Но «это» оказалось правдой: в подвале остался в целости весь архив и секретная картотека агентов. Имена, адреса, клички всех, кто с нами сотрудничал. Дома, за границей, в Германии. Меня бросило в пот. Утром тут будут немцы. Если эти бумаги попадут им в руки! Господи, это тысячи смертей! Что делать? Бросить туда гранату? Бессмыслица. Порвать? Нам и недели не хватит. Сжечь? Вынести все во двор и бросить в костер? Да, это то, что надо! Но действовать необходимо немедленно. У нас оставались считанные часы. Каждый из нас схватил охапку папок с делами — и бегом во двор. Бросали их в костер и тотчас назад. Мы задыхались; легкие, казалось, не выдержат, рубашки прилипли к телу, хотя было холодно и пошел снег… А мы все таскали папки из картотеки и бросали в огонь. Каждый листок — человеческая жизнь. А может, и две. Или три. Кто знает? Мокрый, вспотевший, я вместе с другими мерил эти бесконечные лестницы. И когда уже в темноте огонь поглотил последнюю карточку, обратив ее в пепел, тогда это на меня и нашло. Меня затрясло, зубы стучали — от ужаса, от страха, картотека и архив могли попасть к немцам. С ощущением тошноты я еще растоптал остатки кучек пепла и потихоньку, крадучись вышел из штаба. Шатаясь, шел вдоль стен домов, ноги у меня заплетались; наверное, и жар был. И мне мерещилось, что я слышу, как по улицам с шумом проносятся немецкие мотоциклы. Сейчас я знаю, что причиной было не изнеможение. А страх, настоящий страх. Не скрою, это отвратительно. И нужна смелость, чтоб преодолеть себя.

Так было со мной и там, у Дубной Скалы. Я пришел в себя за каким-то завалом и заскрипел зубами:

— Олен! Олен! Окажись ты здесь, тебе бы несдобровать!

Я живо представлял себе, как он в каком-нибудь доме у Стречно, с моноклем — я и по сей день не знаю, почему именно с моноклем, — читает точно такую же карту, какая была и у меня, на ней тот же Ваг, те же Магура, Паношина, Минчол, Кривань, Старград, Липовец, Варин, шоссе, железные дороги, развалины замков, города, села, ручьи, речки; те же высоты, наши и его позиции, все старательно раскрашено цветными карандашами — с высокой штабной культурой; остро отточенным карандашом постукивая по кружку «Дубна Скала», он обращается к своему штабу: «Здесь я с ними разделаюсь. Здесь сломаю им хребет. Именно здесь!»

Как и мы в академии в Границе, он в своей академии на занятиях по истории войн наверняка зубрил теории известных авторитетов и философию разных школ…

Но разве наши бои вписывались в рамки тех доктрин, планов, концепций, проектов и принципов? Эта изнурительная, длившаяся до полного изнеможения схватка в узкой теснине, где превосходящей силе, технике, опыту «ремесла» войны, моменту неожиданности противостояли лишь сознательность, смелость и мужество? Что общего имела эта кровавая драка с тактическими инициативами, выжидательными маневрами, пассивными формами вооруженной борьбы, изматыванием противника в позиционной войне, как называется все это оперативное искусство командования войсками в сложных ситуациях? Ведь порой мы даже не знали, кто и откуда стреляет в нас, откуда на нас падают снаряды и мины, и точно так же мы не знали, кого, как и где бьем мы. Ведь из теории смерти тогда действовала только сама смерть.

Да, кстати. Я постоянно вспоминаю Олена, а вы и не знаете, о ком идет речь. Конрад Адольф Алоизиус Франц Мария Иосиф Губертус, господин фон Олен и Адлерсон, доктор политических наук, родился 6 октября 1896 года в Рейхене… с 1 апреля 1940 года майор, служил в 9-й танковой дивизии, с июня 1941 года полковник в частях резерва 178-й танковой дивизии. Как видите, опытный вояка, не какой-нибудь зеленый юнец. Начальник тех, что атаковали нас.

Я говорю, тех, что атаковали нас. Но и в этом смысле тоже сплошная путаница, никакой ясности. Существует масса сообщений, донесений, слухов, взглядов, мнений, полуправд, заключений, а в последнее время уже и документов.