Ломая печати - [33]

— Спереди… сто пятьдесят… противотанковый… огонь!

Как это артиллеристы называют такие дуэли с танками? Этот огонь прямой наводкой? «Ствол длинный — жизнь коротка?» Прощай, родина! Прощай, семья.

Танк не стал ждать. Зловеще засверкал ствол. Резкий свист. Взрыв. Кратер. Дымящаяся глина. Вывороченные камни. Разбитые в щепки бревна. Запах серы. Раскаленные осколки шипели, словно их опускали в воду. Наступила глухая тишина.

Болезненный стон. Глаза, широко раскрытые от ужаса. И кривящиеся губы.

Дзурань медленно опускался на траву.

— Надо унести его!

Ноги подломились. Лицо как воск, глаза остекленели.

— Уже ни к чему.

Сообщение капитана де Ланнурьена упоминало об этой смерти такой строчкой:

«Partisan slovaque, interprète du capitaine commandant, est tué»[15].

Не так уж трудно было подставить неизвестное в это уравнение. Переводчиков можно сосчитать по пальцам. А погиб только один.

Я разбирал бумаги и документы, оставшиеся после него: заборная книжка, годовые отчеты, свидетельства, рецензии, фотографии, удостоверения, характеристики, статьи, вырезки. Я перебирал корреспонденцию с издателями, редакторами, критиками, авторами рецензий. Просматривал записи, сделанные после встреч с родными, близкими, друзьями, знакомыми, коллегами.

Я пытался их разобрать. Классифицировать. Выбрать самое главное. Отложить несущественное. Из осколков, обрывков составить портрет.

Удастся ли? Ведь какие разные были мнения о нем! Как противоречили друг другу! Как по-разному один и тот же человек представал перед своим окружением! И разве возможно вообще, чтобы столько людей, которые с ним общались, работали, встречались, пили вино, учились, жили, не были способны высказать о нем беспристрастное мнение?

Возможно ли такое?

Например, один утверждал, что это был человек с простым, искренним, открытым и веселым характером, бесспорно, общительный, тип человека, любящего элегантно и даже экстравагантно одеваться. Что он способен был смеяться в любой ситуации, был необычайно умен, проницателен и любим всеми за свою непосредственность; но прежде всего за то, что он любил людей, особенно своих учеников, и всегда готов был задорно веселиться с ними — на уроке, на экскурсии, с гитарой.

А второй, наоборот, заявил, что вспоминает о нем как о человеке вечно хмуром, угрюмом, задумчивом, противоречивом и таком замкнутом, что невозможно было понять, что он такое, что в нем скрыто, как предугадать его поведение и реакции?

А третьему он казался — на основании некоторых поступков и высказываний — чудаком, которому нравилось шокировать людей, скажем, такими выходками: средь бела дня он, преподаватель коммерческой академии, на глазах всего города переносит на только что снятую новую квартиру перины, беспорядочно завязанные в простыни, небрежно перекинув их через плечо, и это на глазах всего города.

А четвертый признался, что Дзурань казался ему юношей с таким сложным характером, что он вообще не берется сказать, что в его поведении было наносным, а что основным, и, пожалуй, он не оскорбит памяти погибшего, сказав, что, по его мнению, в молодом человеке еще бродило вино молодости, а возможно, и запоздавшего созревания; потому что, скажите на милость, ну разве можно принимать всерьез человека, который в кругу коллег позволяет называть себя Ункас и не моргнув глазом, утверждает, что в его жилах течет кровь индейцев?

А пятому запала в память лишь его способность увлекаться игрой, почти что юношеская; любовь к природе, танцам индейцев, ковбойским песням и романтике Дикого Запада, из-за чего его и прозвали Ункас, по имени индейца, героя романа Купера.

А еще один подчеркнул, что этот словацкий филолог, которому со студенческих лет претило преподавание живых языков устаревшим иссушающим методом, традиционным для классических языков, был до такой степени дальновиден и изобретателен, что делал упор прежде всего на разговорную практику, тем самым предвосхитив и нынешние современные дидактические принципы.

А другой написал, что этот талантливый лингвист, помышлявший о научной карьере, собиравшийся сдавать экзамены на звание доктора, мог стать опорой словацкой англистики, будь судьба благосклонней и не погуби его.

Вполне возможно, что об одном человеке существует столько противоречивых взглядов, сколько людей о нем говорило. В этом смысле способности человека поистине достойны удивления.

В этой истории, однако, я отнюдь не намеревался выискивать противоречия во взглядах и мнениях современников.

Нет, я вовсе не стремился искать противоречия, ибо самое главное было тождественно. Все — кто помнил, кто рассказывал, кто написал — сходились в одном: главное в нем — его непреклонная вера в победу духа над силой и извращенным стремлением к власти.

И это было решающим.

Ибо это был ключ к его сущности.

Если я напишу, что он ненавидел фашизм, утверждал первый, то, по-моему, я употреблю точное выражение. Мы всегда считали его открытым, убежденным антифашистом. Эту свою ярко выраженную позицию он не скрывал, о своем отношении к фашистскому государству заявлял публично, пожалуй, с неслыханно рискованным сарказмом.

В своих разговорах, писал второй, он поражал своей смелостью, с которой он высмеивал фашистов, гардистов, глинковцев; он поражал своей ненавистью к нацизму, Гитлеру. Он ненавидел их всем своим существом и не скрывал этого. И он любил русских и русский язык, восхищался английским языком, но говорить предпочитал — не знаю почему — по-французски.