Ливиец - [42]

– Но почему?

– Потому, что вы – человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время.

С этими словами он, не распрощавшись, прервал контакт. Скорее всего, я был ему так же неприятен, как он мне, но причины наших неприязней не пересекались: мне не нравятся бесцеремонные типы, а Принц, несомненно, не жаловал людей, ставивших его в зависимое положение. Что-то ему было нужно от меня, что-то такое, о чем он не хотел или не мог сказать прямо. Его расспросы Гинаха, интерес к ливийцам из западной пустыни и к ловушке Григса – все это могло оказаться лишь поводом для встречи со мной или, возможно, попыткой меня заинтриговать. Я, не скрою, любопытен, такая уж профессия… Но даже этот бесспорный факт не делал Принца более приятным собеседником.

Покинув Зазеркалье, я обнаружил, что по-прежнему сижу в своих арабских одеяниях у входа на галерею и что у правого колена застыл поднос. Машинально протянув руку, я нашарил что-то гладкое, прохладное, обхватил пальцами, поднес к губам, отпил. Отличная кейя и подана так, как положено у тоуэков – в синем сферическом бокале на прозрачной ножке, отчего кажется, что сосуд повис в воздухе без поддержки. Сенеб всегда внимателен к мелочам…

Тут же раздался его голос:

– Глайдер вызван и переоборудован, стол накрыт, и комната для магистра Егора приготовлена. Будут еще распоряжения?

– Нет, – сказал я, поднимаясь. Сквозь широкий проем в задней стене галереи был виден холл и Туманные Окна в его глубине. Одно из них – портал, связывающий меня с остальным миром, – замерцало, подернулось рябью и, как бы с усилием, раздалось, пропуская огромную фигуру Егора. Он был облачен в малиновый камзол с тонкой работы кружевами, двухцветные красно-зеленые штаны, ботфорты с раструбами и чудовищных размеров шляпу, с которой пышным кустом свисали страусиные перья. Его наряд дополняли шитая золотом перевязь с висевшей на ней шпагой, кремневые пистолеты, фляга и длинный кинжал у пояса. Все это, если не придираться к мелочам, можно было счесть костюмом испанского идальго или французского шевалье эпохи Возрождения.

Раскрыв объятия, Егор двинулся ко мне, пересек холл и галерею, но у лестницы затормозил и, шумно отдуваясь, вымолвил:

– Однако жара! Странные у тебя пристрастия, малыш! Поселился в пекле, когда в Галактике столько прохладных мест!

Он всегда так говорит, являясь в мой бьон, и дальше галереи, защищенной оксинитовыми стенами, его не выманишь. Что вполне понятно: средняя температура на Кельзанге плюс девять по Цельсию.

Я шагнул ему навстречу, мы обнялись и сели у камина; я – где обычно, а Егор – в массивное кресло на ножках из бивней мамонта. Это сиденье, поданное Сенебом, пронеслось в холл с такой поспешностью, что всколыхнулся воздух. Тоже понятная предосторожность; одна из базовых программ Сенеба – следить, чтобы в доме все было в целости и сохранности, какой бы гость ни заявился к нам. Кроме того, как всякий хранитель бьона, он любит порядок.

Минут пятнадцать мы болтали; я рассказывал Егору о Саймоне, с которым тот не был знаком, а он мне – про кухню кельзангов: тушеного тхоу, фаршированного орехами мья, печень доласси-нага под соусом доичель, крыльях дракона дод-по с гарниром из лепестков оринамбура, корня парган и хвойных иголок кельзангской сосны. Не знаю, что здесь было правдой, а что – свободным полетом фантазии, не ведаю и не знаю, ибо на Кельзанге не бывал. Но чувство было такое, что друг мой излечился от меланхолии, и потому я был готов простить любые шутки.

Внезапно Егор, сидевший лицом к Туманным Окнам, вздрогнул, замер на полуслове и тут же выдавил: «Юпитер Громовержец! Клянусь Носфератами!» Кажется, он был потрясен.

Я обернулся. Из сине-зеленого портала, соединявшего мой дом с бьоном Октавии, одна за другой выплывали сказочные феи. Были они пленительны, грациозны и воздушны, точно несомые ветром лепестки цветка; очи их сияли, легкие одеяния развевались, плавные движения подчеркивали гордую осанку, на груди и в волосах, собранных в пышные высокие прически, посверкивали каменья, у каждой свои – рубины, сапфиры, изумруды. Черты их, кроме огромных глаз и ярких губ, разглядеть не удавалось – благодаря какому-то неведомому ухищрению лица красавиц мерцали, одна половина на долю секунды становилась видимой, другая таяла в искрящейся мгле, и ритм этих исчезновений и проявлений подчинялся некой мелодии. Сенеб, более чувствительный, чем люди, тут же ее уловил, и в комнате раздались звон литавр и нежные звуки свирели.

– Боги Олимпа! – пробормотал Егор. – Ну и где же тут твоя малышка?

Они встали напротив нас – Изумрудная, Сапфировая, Рубиновая. Ускользающие улыбки струились по их лицам, словно рябь на поверхности реки. Не в силах узнать Тави, я попытался уловить знакомый образ – цветок на стройном стебле, запах шиповника, шелест листвы. Тщетно! Не глухое молчание было мне ответом, а ласковая и игривая насмешка.

– Помилуй меня, мать Венера! – вымолвил Егор. – Парни со всех пяти городов сбегутся, чтобы поглядеть на нас!

– На них, – уточнил я.

– И на нас тоже – им захочется взглянуть, кому досталось этакое диво. Однако, – лицо Егора приняло озабоченное выражение, – их трое, а нас двое. Может быть, учтены мои габариты и размеры моих неприятностей, требующих ласки и сочувствия? Я, разумеется, польщен, но все же…