Литературный архипелаг - [48]

И вот тут-то мы прикоснулись к политике. Задели в наших спорах связь идей литературной критики с политикой существующего строя. Один из более молодых членов нашего содружества на одном из полуофициальных совещаний сказал: «Не думаете ли вы, что, забиваясь в угол формализма, вы обеспечиваете себе политическое спокойствие, создаете видимость нейтральности? Вас не интересуют идеи вообще, и поэтому вы не можете говорить и проявлять в литературной критике положительного или отрицательного отношения к реальной политической жизни в России». На что представители формальной школы ответили: «Если это упрек, то мы этот упрек возвращаем, потому что вы заняли неопределенную позицию. С одной стороны, вы не выступаете активно против существующего строя, а с другой стороны, не защищая этого строя, все-таки создаете для себя ореол мученичества. Вы находитесь в оппозиции, но в такой, которая никому не опасна, и поэтому вас терпят». — «Нас терпят, потому что мы нейтральны», — в этом было нечто сильно нас задевшее, задевшее, как и встреча с Расселом, Эммой Гольдман, а также с формалистами, заставившее нас задуматься о том, почему в самом деле нас «терпят». Не играем ли мы, сами того не сознавая, какой-то роли в подавлении свободы мысли, выступая за ее неограниченную свободу? Вероятно, подобные соображения существовали в правительственных кругах, иначе было бы трудно объяснить, почему нас поддерживали. Полстолетия спустя, оглядываясь назад, я не могу согласиться, что это было единственной причиной того, что нас терпели. Я думаю, что в правительственных кругах в первые годы Октябрьской революции среди мыслящих лидеров большевизма было желание оставить небольшую лазейку для реставрации традиций русской интеллигенции. И хотя я нигде в печати не встречался с подобным взглядом, это объяснило бы многое, и в первую очередь то, что так долго терпели Луначарского во главе Наркомата просвещения. Думаю даже, что это обстоятельство бросает свет и на личность Ленина, который все-таки был представителем русской интеллигенции и следовал ее традициям.

Очень интересна история нашего знакомства с академиком Павловым[378], известным русским физиологом. Это было в начале 20-го года. На одном из заседаний нашего совета было решено попробовать привлечь и включить в состав нашего совета Ивана Петровича Павлова или хотя бы попросить его прочитать доклад на любую тему, например о своих опытах, которые имели всемирное признание. Когда мы повели беседу с ним об этом, он сказал: «Теперь я не могу читать никаких докладов. Я только теперь осознал, что руководит мною в моей научной работе. Я всегда думал, что занимаюсь чисто естественной научной работой, которая никакого отношения к политике не имеет и не может иметь. А вот теперь, когда я присутствую при гибели России, при ее развале, я вижу, что мною руководило стремление двигать науку для славы России. А если ее нет, то мне и наука неинтересна, и мои собственные работы неинтересны. Нет, нет, увольте, не буду я теперь выступать. Не верю я, что нужна кому-то моя научная работа. Если она России не нужна, так она и мне не нужна». И бывают же такие чудеса! Эта беседа Павлова с представителями нашего совета дошла до Кремля. Когда Ленин услышал о ее содержании, он дал распоряжение обеспечить академика Павлова всем необходимым для продолжения его научной работы. А прежде всего — снабдить его собак необходимой пищей. В одной из петербургских газет появилось сообщение, что по поручению Ленина академику Павлову отпущены специальные пайки для его собак. Не только собаки, но и сам Павлов ожил! Когда мы прочли об этом в газете, то подумали, что на языке классической физики это настоящий «Actio in distantia»[379]. Этот факт привел нас к мысли, что правительство, включая Ленина, заинтересовано во мнении людей, не связанных с партией, как важном источнике для выработки направления в их политической и практической деятельности.

Итак, пришло время подвести итоги нашей работы. Со смертью Блока появилась опасность потерять Белого, нашего председателя и главный источник вдохновения, в особенности для Разумника. Состоялось заседание совета, как обыкновенно, вечером, на котором мы просидели до рассвета, решая свою судьбу. С одной стороны, представлялась возможность расширить нашу деятельность, перенести ее за пределы Петербурга, приняв приглашение москвичей повторить у них собрание, посвященное памяти Блока; с другой стороны, наоборот, следует ли продолжать работу Вольфилы, «стоит ли игра свеч?». Это выражение, немножко вульгарное, я употребил не случайно. Присутствующий на этом заседании Всеволод Эмильевич Мейерхольд, состоявший уже два года членом коммунистической партии и называвший свой партийный красный билет «желтым билетом», услышав о наших сомнениях, сказал по-французски: «Mais oui, Messieurs, le jeu vaut la chandelle»[380]. Это было в его стиле, типично для него.

Итак, итоги. В тот вечер мы подвели итоги нашей деятельности и пришли к тому же выводу, что и Мейерхольд: работа наша полезна, и ее следует продолжать. Мы отметили, что, несмотря на все, что происходило тогда в России, мы сумели создать в Петербурге укромный уголок, где свобода мысли еще жила. Свободная мысль в настоящих политических условиях мало проявлялась в литературе, однако сохранилась известная традиция, без которой, быть может, ряд новейших современных течений никогда не обнаружился бы. Даже члены «Серапионовых братьев» находились под непосредственным влиянием старшего поколения, которое нашло укромный уголок в нашем философском содружестве