Литературный архипелаг - [50]

Вернувшись из Москвы в Петербург и подводя итоги этой поездки, мы решили в тесном кругу, что хорошо было бы теперь помимо открытых собраний регулярно общаться с публикой посредством живого печатного слова, хотя бы и эзоповским языком, недоговаривая. Один из москвичей, который сразу же примкнул к нам, Сергей Дмитриевич Мстиславский (настоящая фамилия Масловский)[393], старый приятель Разумника Васильевича и других петербургских писателей, был осведомлен о наших планах издания периодического журнала, который должен был выражать наши надежды. Он стал на свой страх и риск искать такую возможность в Москве и вскоре явился к нам в Петербург с конкретным предложением[394]. Стечения обстоятельств бывают чрезвычайно причудливы, как в частной, так и общественной жизни, и особенно в эпоху революционных потрясений. Еще до того, как мы встретились с Мстиславским, мы узнали, что один из основоположников международного анархизма, Петр Алексеевич Кропоткин, вернулся в Россию после очень долгого изгнания[395]. Он поселился, в отличие от других вернувшихся старых эмигрантов, не в Москве или Петербурге, а в Клину, маленьком уездном городе московской губернии[396]. Он повел себя совсем не так, как обычные русские интеллигенты, находящиеся под покровительством Алексея Максимовича Горького. А именно по инициативе Горького, как мы узнали из закулисных источников, был основан Дом ученых, учреждение для помощи остаткам интеллигенции, и в том числе литературным деятелям[397]. Дом ученых должен был снабжать голодных ученых и литераторов в Петербурге пайком, достаточным для сохранения их жизни. Во всей России было только два человека, которые отказались получать этот паек. Один из них — Владимир Галактионович Короленко, живший в Полтаве, другой — анархист Петр Кропоткин, поселившийся в Клину. Он не только отказался от пайка, но и от привилегии жить в Москве или в Петрограде. В своей книге «Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса»[398] он выдвинул, в отличие от теории борьбы за существование, свою собственную теорию взаимопомощи. Несмотря на долгую жизнь вне России, Кропоткин остался настоящим русским интеллигентом семидесятых годов. Вернувшись в Россию и поняв, что творится вокруг, он решил создать новый центр взаимопомощи. Звучит смешно, но Кропоткин начинает собирать деньги на издание свободного журнала, периодического издания, которое было бы под стать старым толстым русским журналам, ведущим свою родословную еще с пушкинских времен, таким как доживающие свой век уже после революции «Вестник Европы», «Русское богатство», «Отечественные записки», «Современник» и ряд других[399]. Мы сразу поняли, что с приездом Кропоткина в Россию «нашего полку прибыло». Решили установить связь с Кропоткиным через Эмму Гольдман, которая продолжала интересоваться нами[400]. Но это кончилось неудачей. К моему удивлению, на собрании, посвященном памяти Блока, Эмма Гольдман сидела в зале, стараясь быть незамеченной. Возможно, она не хотела компрометировать своих друзей знакомством с нами.

И вот, когда мы спросили Мстиславского относительно финансовой помощи нашему будущему журналу, он сказал: «Это все обеспечено», — и намекнул, что в Клину нашелся человек, готовый снабжать финансами наш журнал. Мстиславского я ни в чем не обвиняю, он искренне верил в эту возможность. Но в Клину около Кропоткина происходили странные вещи: загадка, которая останется неразгаданной. Конечно, понятно, что Короленко отказался от пайка Дома ученых — он жил в Полтаве, где у них был фруктовый сад и огороды, он знал, что он сам и его семья будут сыты. А ведь Кропоткин все-таки должен был как-то существовать. Не знаю, верно это или нет, но ходили слухи, что украинские анархисты, последователи учения Кропоткина, заботились о том, чтобы он не чувствовал материальной нужды. Они еще в старые времена не гнушались даже экспроприациями, причем иногда это сопровождалось кровопролитием и убийствами. Это было первое мое разочарование в Кропоткине, в его необыкновенном образе, созданном моим юношеским воображением. То, что он, живя в Брайтоне под Лондоном, давал свое высокое благословение российским анархистам, молодым людям, проливавшим кровь, чтобы грабить казначейства, бросало тень на этот замечательный образ. Все это казалось мне по крайней мере вызывающим недоумение. Конечно, мы все ни в какой степени не могли отождествить себя с большевизмом, но с этим самопроизвольным, неорганизованным террором анархистов старого закала тем более не могли иметь ничего общего. Было непонятно, что Кропоткин продолжал поощрять такие экспроприации, как если бы ничего не изменилось за это время. И когда название уездного города Клин прозвучало в кабинете Константина Александровича Эрберга, где мы обсуждали вопрос о финансировании журнала, я, интересовавшийся Кропоткиным и подозревавший, что деньги эти — наследство тех грабежей, которые происходили с его благословения, сказал сам себе, что, если обнаружится, что это так, я не буду участником этого журнала. Своим друзьям я ничего не сказал, это было бы дерзостью с моей стороны, ведь я был самым младшим среди них. Но если наше философское содружество будет иного мнения, мне придется распроститься с очень хорошими людьми, как это ни жалко. Компромисс для меня в этом случае невозможен.