Литературный архипелаг - [47]

Короче говоря, Бертран Рассел вел среди нас пропаганду за правительство Ленина и Троцкого. Года через три я читал отчет Бертрана Рассела о поездке в Россию. Он писал, что встречался в России с людьми самых разнообразных направлений и подтверждал существование духовного гнета партийной диктатуры в Советской России. Это абсолютно не совпадало с тем, что он говорил нам. Уже много лет спустя, в Лондоне, вспоминая выражение лица Рассела и весь наш с ним разговор, я понял, что он подозревал нас, считая нас провокаторами, подосланными советской властью. И поэтому все, что он говорил нам, было сказано для советской полиции. Например, я знаю, что Бертран Рассел встречался с настоящими лидерами политической оппозиции в Москве и других городах России, но был уверен, что советское правительство считает его другом Советского Союза, который ставит своей задачей бороться с политикой интервенции Запада[372]. Однако надо быть чрезвычайно непроницательным, чтобы принять нас — Андрея Белого, Иванова-Разумника — за провокаторов. После этого я решил, что книги Рассела читать очень нужно, но его оценка политических событий, поскольку она опирается на личные его суждения о людях, очень сомнительна.

К такой же категории встреч со знатными иностранцами можно отнести довольно странную встречу в квартире Белого в начале 20-го года с приехавшей из Америки довольно известной в анархических кругах Соединенных Штатов Эммой Гольдман[373]. Хотя она выросла в Америке, она была родом из России и сохранила знание русского языка. Бог знает как, может быть, в связи с нашей беседой с Расселом, она проведала, что в Петербурге существует общество, не связанное с партией, поддерживающее свободную мысль. Эмма Гольдман стала искать возможности встречи с нами. Мы встретились с ней, чтобы выяснить ее впечатления от революционной России, а с другой стороны, попытаться объяснить ей наше отношение к революции. Не могу сказать, чтобы беседа с ней была очень интересной и удачной. Эмма Гольдман — якобы угроза существующему строю Соединенных Штатов — оказалась «тетушкой terre-à-terre»[374], как правильно определил ее Константин Александрович Эрберг. Ее критика, а к тому времени она была уже решительным критиком коммунистического строя в России, сводилась к очень незначительным бытовым пунктам: например, она заметила, что существует дискриминация в распределении пайков, что рабочие на хлебозаводах получают лишний фунт хлеба. Она считала несправедливым, что работники хлебозаводов получают больший паек, чем работницы табачных фабрик. А между тем уже завелось так, что на табачных фабриках рабочие получали больше папирос, а рабочие хлебозаводов — больше хлеба. Об этом она очень долго говорила и почему-то считала, что в этом корень зла. Между нами, естественно, возник спор: что важнее, правильное распределение хлеба и папирос или борьба за свободу мысли? Как это ни странно, она не понимала нас, а мы думали, что для нее, анархистки, это должно было быть азбучной истиной. Когда мы проводили ее, со всеми полагающимися для заграничного гостя церемониями, Белый, да, наверное, это был Белый, растерянно развел руками и сказал: «Анархия! Да тут меньше АН, чем АРХИ[375]! Это просто архибуржуазная мораль!»

Позже, в 21-м году, во время Кронштадтского восстания, когда Эмма Гольдман хлопотала за повстанцев, мы снова встретились с ней[376]. И эта вторая попытка втянуть знатных иностранцев в сферу наших интересов потерпела неудачу. Но мы не отчаивались, со временем, думали мы, найдутся такие люди, которые заинтересуются нами. Однако подобные контакты помогали нам яснее видеть, что именно объединяет всех нас и к чему мы все стремимся. А стремились мы к расширению свободы мысли не только в самой России, но и за ее пределами, не только своими силами, но и с поддержкой, если возможно, извне, через авторитетных людей, имеющих влияние в России. Стремились мы выяснить нашу собственную позицию, добиться более устойчивого положения для нашего еще бесформенного и как бы витающего в облаках философского содружества.

Беседы наши, в те годы и позже, уже за границей, с представителями так называемого формализма в литературоведении, послужившие темой одного из открытых заседаний философской ассоциации, выяснили, до какой степени мы все еще были изолированы от официально признанной русской интеллигенции того времени. Разногласия между представителями формальной школы и нами выявлялись не только в толковании литературных форм, но и в понимании самой жизни, в понимании судьбы революции. Борис Михайлович Эйхенбаум упрекал нас в том, что мы придаем слишком большое значение личности писателя. Эйхенбаум сделал у нас доклад о ритмике прозы Пушкина, очень умело показав, как Пушкин в «Повестях Белкина» строил рисунок своей прозы наподобие персидского ковра[377]. Но Эйхенбаум не придавал никакого значения тому, что это было создано Пушкиным. Не буду входить в подробности нашего спора, но, вопреки учению Шкловского и его школы, вес мы полагали, что невозможно превращать литературное произведение в нечто независимое от исторической обстановки, периода творчества автора, его отношения как к современникам, так и предшественникам, его влияния на будущее развитие литературы. Изолировать художественное произведение от исторической обстановки и его автора — значит отрывать все художественное творчество от истории, что должно в конце концов привести к искажению не только правильного понимания литературы, но и жизни.