Литературные портреты: В поисках прекрасного - [215]

Каков же выход? Ни самоубийство, ни надежда. Абсурдное сознание должно быть выше этого. Оно не диктует себе никакого правила действия. Но оно подстрекает к возмущению. Это такой призрачный довод, который противопоставляет человека всему мирозданию, его надо поддержать, приняв иррациональность окружающего нас мира. «Жить – это заставлять жить абсурд. Заставлять его жить – это прежде всего смотреть на него». Завтрашнего дня не существует: в этом суть. Следовательно, надо жить не для будущего. Наслаждаться моментом, впечатлениями, богатством мира. Вернуться к «Бракосочетанию в Типаса». Стать спортсменом, или поэтом, или тем и другим. «Пользоваться чередой настоящего, в этом идеал абсурда». Для человека без шор на глазах нет более прекрасного зрелища, чем зрелище разума, который борется с превосходящей его реальностью.

Потому что Сизиф знает о своей жалкой участи. «Прозорливость, которая должна приносить ему мучения, одновременно завершает его победу. Нет судьбы, которая не возвышает себя презрением». Здесь Камю согласен с Паскалем. Величие человека «в том, что он знает, что умрет». Величие Сизифа в том, что он знает, что камень снова скатится вниз. «Эта непосильная истина рушится, будучи признанной». Камю восхищается Эдипом Софокла, когда тот говорит: «Несмотря на все невзгоды, мой преклонный возраст и моя душа позволяют мне говорить, что все хорошо». Это священные слова. «Они обращают судьбу в дело людское, которое люди должны улаживать сами».

«Я оставляю Сизифа у подножия горы! Мы всегда снова находим его ношу. Но Сизиф учит высшей верности, которая отрицает богов, и катит вверх камни. Он тоже считает, что все прекрасно. Отныне эта вселенная без хозяина не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица этого камня, каждый взрыв в ночи руды этой горы – для него целый мир. Само стремление к вершине достаточно для того, чтобы наполнить сердце человека. Нужно сознавать Сизифа счастливым».

Можно представить себе, какой эффект произвела эта книга, появившаяся в 1942 году, на молодых французов. Никогда мир не выглядел таким абсурдным. Война, оккупация, явный триумф насилия и беззакония – все противопоставляло самое грубое безумие идее рациональной Вселенной. Сизиф, то есть человек, в начале века поднял свой камень достаточно высоко на фатальном склоне. До 1914 года не все было хорошо, далеко до этого, но многое, по крайней мере во Франции, казалось лучше. Надежда, прогресс оставались словами, наделенными смыслом. Первая мировая война за четыре года заставила камень скатиться в самый низ, но Сизиф мужественно принялся за свою вечную работу. Вторая мировая война разрушила надежды. Камень разлетелся вдребезги. Сизиф, обессиленный, лишенный мужества, жил под его обломками. И тут звучит этот молодой голос и говорит: «Да, это так, да, мир абсурден, нет, нечего ждать от богов. И однако перед лицом безжалостной судьбы важно осознать это, презирать ее, и, насколько это в человеческих силах, мы, где возможно, в состоянии это изменить». Мы понимаем, что этот голос услышан. Это было так и никак иначе.

III. Романы

Я должен был бы назвать эту главу не «Романы», а скорее «Воплощенные мысли». Повествования Камю суть нравоучения. Такими он представляет свои эссе. «Посторонний» – это миф о реальном Сизифе. Вначале мы узнаем об однообразной жизни молодого алжирца Мерсо, мелкого служащего какой-то конторы. У него умирает мать, и он хоронит ее. Он встречается с молоденькой машинисткой, Мари. Он не испытывает ни горестного сожаления о матери, ни восторга любви. Он просыпается, по воскресеньям валяется в постели, ему лень сходить за хлебом, он ест яичницу прямо со сковородки, курит сигареты. Мы не можем даже сказать, что он мается от скуки, – он просто позволяет времени течь, он проматывает свою единственную жизнь, он даже не осознает этого.

Похороны матери проходят как заурядное событие, без признаков волнения. Служащий похоронного бюро обтирает носовым платком голый череп и говорит, показывая на небо: «Печет». Мерсо отвечает: «Да…» «Немного погодя он спросил меня: „Это вашу мать хоронят?“ Я снова сказал: „Да“. – „Старая была?“ Я ответил: „Так, средне…“ – потому что не знал точно, сколько ей лет». Его окружают запах лошадиного навоза, что тянет от повозки, запах лака и запах ладана. Он думает только о том, что, когда все это кончится, он сможет вернуться в Алжир, лечь в постель и проспать двенадцать часов. Короче, он человек абсурда перед бунтом, то есть похожий на всех людей, погруженный в повседневность, которую сам едва замечает.

Потом в эту тусклую жизнь врывается драма. По какой-то непроизвольной реакции он убивает араба из револьвера, который ему дал приятель. И вот арест, заключение в тюрьму, суд. Все – адвокат, прокурор, судья – видят в нем «постороннего», потому что он, по сути дела, не выкручивается. А общество ждет от него обычной в подобных случаях реакции. «Вы любили свою мать?» – спрашивает Мерсо его адвокат, который хотел бы его «натурализовать», сделать нормальным членом общества. Его клиент отвечает: «Конечно, я очень любил маму, но это ни о чем не говорит. Все здоровые создания в большей или меньшей степени желали смерти тех, кого любили». Адвокат умоляет его не повторять эти слова перед следователем. Однако Мерсо делает это, и все – следователь, прокурор, алжирцы – чувствуют, что над ними нависает угроза.