Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее - [32]

I

Юность и начало карьеры

Ромен Роллан родился в городке Кламен, Ньевр[121]. Отец его был нотариусом в пятом поколении. «Я родился в обеспеченной буржуазной семье, жил в окружении любящих меня родственников в благословенном крае, сочную прелесть которого я позже… воспел голосом своего „Кола“»[122]. Всю жизнь он помнил поместье дедушки близ Осера – глаза и ноздри Роллана до последнего дня сохранили память о родной природе, откликаясь на запахи травы, смолы, меда, акаций, согретой солнцем или влажной после дождя земли.

Но почему тогда он, будучи еще ребенком, ощущал себя пленником? Почему называл жизнь «крысоловкой»? Хотя его родители были здоровыми, высокими, крепкими, без единой, как говорится, червоточинки, здоровье самого Ромена с раннего детства оставляло желать лучшего. По вине служанки он едва не умер, когда ему не исполнилось еще и года, и последствия этого ощущались до конца жизни – у него всегда были слабые легкие и затрудненное дыхание. Его младшая сестренка умерла в три года от ангины. Сам он перенес бессчетное количество бронхитов, у него постоянно болело горло, часто случались носовые кровотечения. «Не хочу умирать!» – повторял мальчик, лежа в кроватке. Роллан проживет семьдесят восемь лет чахлым, бледным, со впалыми щеками – вечным умирающим, который тем не менее не подпускает к себе смерть (как Вольтер). «При взгляде на овал и цвет лица Роллана, на его глаза, – писал Шарль дю Бос, – легко было подумать, что он сидит на хлебе и воде в какой-нибудь кутузке вблизи Женевы». Злые и недостойные Чарли слова, но Роллан никогда не был любимым автором дю Боса.

Пришедшаяся на годы детства необходимость битвы за жизнь гасила его физические и душевные силы. Тем не менее он перенял у матери «любовь к музыке и умение музыку чувствовать, религиозность, абсолютную независимость души от окружающего мира и от чужого мнения».

Первым учебным заведением, куда отдали маленького Ромена, был коллеж в Кламси. Но в 1880 году его отец продал свою нотариальную контору и перебрался с семьей в Париж, где подросток смог продолжить свое образование сначала в лицее Святого Людовика, а затем в лицее Людовика Великого. Когда в его судьбе пробил час и он действительно пробудился, сделал свой первый шаг? К какому времени относятся слова «Я не согласен!», ставшие его девизом? Разумеется, ко времени его приезда в Париж. «Лицей с его нездоровой казарменной атмосферой, где томятся снедаемые вожделением юнцы, лихорадка Латинского квартала, захватывающая сутолока улиц, призрачный город – все это вызывало у меня только отвращение… Беспощадная борьба за существование навалилась тяжелой ношей на хрупкие плечи четырнадцатилетнего человечка. Опереться было не на что. Слабые ростки религиозности, вывезенной из провинции, увяли. Молодежь того времени плевала на религию… Материалистический позитивизм, плоский и сальный, разливался прогорклым жиром по светлой глади рыбьего садка»[123].

Страдания, которые причинило столь резкое перемещение в другую среду, можно было смягчить только двумя лекарствами: природой и музыкой. Природу Роллан любил всегда, сам того не подозревая, а «печать, закрывавшая от меня эту Книгу книг, была наконец сломана в 1881 году на террасе в Ферне[124]. Тогда я увидел ее, тогда я стал читать ее». Почему в Ферне? Мать отвезла мальчика в Швейцарию, «в гости к Вольтеру». Исполненный гармонии и покоя пейзаж, широкие горизонты, радующие глаз цветущие луга, спускающиеся к озеру, а вдалеке подобная приглушенным звукам «Пасторальной симфонии»[125] панафинейская[126] декорация – задник, где на фоне бескрайнего неба высились Альпы. «Почему откровение снизошло на меня именно здесь, а не где-нибудь в другом месте? Я не знаю. Но это было так. Точно спала пелена»[127]. И внезапно нивернезские пейзажи – пейзажи его детства – обрели для него иной, чем прежде, смысл. «В ту минуту, когда я увидел природу обнаженной, когда я „познал“ ее, только тогда я понял, что любил ее и прежде. Я понял, что принадлежал ей с самой колыбели…»[128] С тех пор Роллан часто ездил в Швейцарию – в поисках широких горизонтов и чистого горного воздуха.

Симфонические концерты в Париже стали для юноши драгоценной заменой песни горных вершин. В 1883 году он обретает музыку и через нее веру. «Благодаря Моцарту я снова обрел веру», – напишет он, а год спустя, в 1884-м, закончит фразу: «…и я отрекся от нее благодаря Бетховену и Берлиозу…»[129] Только это будет уже другая вера. Новое прозрение наступило между шестнадцатью и восемнадцатью годами, когда он читал «Этику» Спинозы. «Совершенно необходимо, – пишет Спиноза, – строить любые наши умозаключения на вещах физических, иными словами – реально существующих, исследуя шаг за шагом серии причин, одну реальную сущность за другой, не отвлекаясь на вещи абстрактные и универсальные… Но надо заметить, что под „серией причин“ и „реальными сущностями“ я имею в виду не серии вещей особенных и изменчивых, а только незыблемых и вечных». Это чтение Спинозы стало для подростка ночью Паскаля[130]. Юный Роллан открыл для себя Бога – единого, бесконечного, вездесущего, Бога, вне которого нет ничего. «Все, что существует, существует только в Боге». И я, я тоже существую только в Боге, говорит себе лицеист-мечтатель, а раз так – я должен навсегда обрести мир в душе. Вставай! Вперед! Действуй! Сражайся!