Литературные первопроходцы Дальнего Востока - [29]
В целом каторжный Сахалин был относительно открыт (литератор всюду ходит, ему не чинят препятствий – напротив, всячески помогают) и даже, не побоимся этого слова, гуманен. По-настоящему угнетает в книге разве что сцена телесного наказания, при которой присутствовал Чехов. Он не смог выдержать зрелище порки человека плетьми и вышел поскорее на воздух.
После отбытия срока каторжных переводили в поселенцы, освобождая от обязательных работ (с условием: жить здесь же, на острове). «Задержек при этом не бывает», – свидетельствует Чехов. «В этом его новом состоянии всё-таки ещё остаётся главный элемент ссылки: он не имеет права вернуться на родину».
Поселенцам нередко приходилось труднее, чем каторжанам. «На новое место, обыкновенно болотистое и покрытое лесом, поселенец является, имея с собой только плотничий топор, пилу и лопату. Он рубит лес, корчует, роет канавы, чтобы осушить место, и всё время, пока идут эти подготовительные работы, живёт под открытым небом, на сырой земле. Прелести сахалинского климата с его пасмурностью, почти ежедневными дождями и низкою температурой нигде не чувствуются так резко, как на этих работах, когда человек в продолжение нескольких недель ни на одну минуту не может отделаться от чувства пронизывающей сырости и озноба… Многие изнемогают, падают духом и покидают свои недостроенные дома. Манзы[214] и кавказцы, не умеющие строить русских изб, обыкновенно бегут в первый же год». Неудивительно, что земля здесь, писал Чехов, не служит приманкой и не располагает к оседлой жизни: «Из тех хозяев, которые сели на участки в первые четыре года после основания селения, не осталось ни одного». Генерал-губернатор Корф в беседе с Чеховым так передал свои впечатления: «Каторга начинается не на каторге, а на поселении».
Спустя ещё десять лет поселенцы получали право стать крестьянами: «Крестьянин из ссыльных может оставить Сахалин и водвориться, где пожелает, по всей Сибири». Характерно, что новообращённые крестьяне сразу же стремились уехать – хоть куда, лишь бы не оставаться на Сахалине. Ехали в основном в Приморье и на Амур. «Гонят крестьян из Сахалина сознание необеспеченности, скука, постоянный страх за детей… Главная же причина – это страстное желание хотя перед смертью подышать на свободе и пожить настоящею, не арестантскою жизнью. А Уссурийский край и Амур, о котором говорят все, как о земле обетованной, так близки: проплыть на пароходе три-четыре дня, а там – свобода, тепло, урожаи…»
Чехова интересовали быт, рутина, повседневность каторжного Сахалина. Он, похоже, намеренно избегал любой «остросюжетной» занимательности. Взять хотя бы знаменитую авантюристку Соньку Золотую Ручку[215], встреченную здесь писателем: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у неё кандалы: на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и тёплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она всё время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у неё мышиное. Глядя на неё, не верится, что ещё недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков…» Чехов встречался на острове и с офицером Карлом Христофоровичем Ландсбергом[216] – убийцей и героем, о котором уже в наши дни написал приключенческий роман «Легионер» сахалинец Вячеслав Каликинский, и с такой интереснейшей личностью, как Иван Павлович Ювачёв (он же Миролюбов)[217] – народоволец, писатель, отец Даниила Хармса[218]. Но фокусировался Антон Павлович не на этих ярких фигурах, а на каждодневной действительности. Вот журналист Влас Михайлович Дорошевич[219], поехавший на Сахалин после Чехова, в 1897 году, использует местный колорит и авантюрные биографии каторжан сполна, напишет и о Золотой Ручке, и о Ландсберге, и о многих других (из названий глав его очерковой книги «Каторга»: «Знаменитый московский убийца», «Людоеды», «Каторжанка баронесса Геймбрук», «Дедушка русской каторги», «Отцеубийца», «Наёмные убийцы», «Самоубийца», «Поэты-убийцы», «Преступники душевнобольные», «Сахалинское Монте-Карло»…). Чехов же брал для своей документальной книги не исключительное, а характерное. Берёг исключительное для других – художественных вещей? В любом случае полностью сахалинский материал Чехов не использовал – не успел или не захотел.
«Всё просахалинено»
Это не значит, что сахалинские впечатления в творчестве Антона Павловича Чехова не отразились – разумеется, отразились.
На Сахалин ехал не Антоша Чехонте, а серьёзный, сложившийся автор, уже со «Степью» и «Ивановым» за плечами. Но всё-таки по-настоящему зрелый Чехов сформирован после Сахалина – и во многом именно Сахалином.
Наиболее явно дальневосточные мотивы проявились в рассказах 1890 года «Гусев» («Гусев, бессрочноотпускной рядовой, приподнимается на койке и говорит вполголоса: – Слышишь, Павел Иваныч? Мне один солдат в Сучане[220] сказывал: ихнее судно, когда они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило…») и «В ссылке» (1892). Судьба встреченного Чеховым на Сахалине (но не названного по фамилии, потому что – «политический») Ивана Ювачёва угадывается в «Рассказе неизвестного человека» (1893). В ряде произведений – «Палата № 6» (1892), «Бабы» (1891)… – появляются темы неволи, неправедного суда, преступления и наказания.
