Литературные первопроходцы Дальнего Востока - [26]

впервые признали, что Южный Сахалин принадлежит японцам. Но японцы не заняли своих новых владений, а лишь послали землемера Мамиа-Ринзо исследовать, что это за остров. Вообще во всей этой сахалинской истории японцы, люди ловкие, подвижные и хитрые, вели себя как-то нерешительно и вяло, что можно объяснить только тем, что у них было так же мало уверенности в своём праве, как и у русских… Сахалин интересовал японцев исключительно только с экономической стороны… После же того, как в 1853 году русские основали Муравьёвский пост[203], японцы стали проявлять и политическую деятельность… Они уже старались усилить своё влияние на острове в противовес русскому влиянию. Но опять-таки, вероятно, за отсутствием уверенности в своём праве, эта борьба с русскими была нерешительна до смешного, и японцы держали себя, как дети. Они ограничивались только тем, что распускали среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как вскорости в той же местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при всём своём желании казаться страшными, японцы всё-таки оставались мирными и милыми людьми: посылали русским солдатам осетров, и когда те обращались к ним за неводом, то они охотно исполняли просьбу».

Примерно то же писал Владимир Арсеньев о Приамурье, Приморье и китайцах: «Амурский… край китайцы почти совсем не знали, и только появление в этой стране русских заставило их обратить на неё своё внимание. Уссурийский же край находился в стороне, и о нём китайцы знали ещё меньше… пока не появились Невельской и Завойко…»

И Чехов, и Арсеньев в вопросе российской принадлежности дальневосточных территорий выступали как последовательные империалисты. А если где-то Чехов проявлял недостаточно великодержавной убеждённости – его уважительно, но твёрдо поправляли позднесоветские комментаторы в преди– и послесловиях. Например, так: «Советскими учёными… сделан бесспорный вывод, что Сахалин и Курильские острова принадлежат нашей Родине по праву первооткрытия, первоисследования, первозаселения и первоприсоединения» (сахалинское издание «Острова…» 1980 года).

Центром интереса Антона Чехова тем не менее была всё-таки каторга. После по-настоящему страшных книг Варлама Шаламова, Анатолия Жигулина и других авторов ХХ века чеховский Сахалин кажется чуть ли не курортом – но это мы отсюда, из нашего времени говорим. А тогда гуманист Чехов совершенно серьёзно заявлял: «Я глубоко убеждён, что через 50—100 лет на пожизненность наших наказаний будут смотреть с тем же недоумением и чувством неловкости, с каким мы теперь смотрим на рвание ноздрей или лишение пальца на левой руке». Критикуя сахалинские порядки, Чехов вместе с тем признавал, что «Мёртвого дома», описанного Достоевским, больше нет, «возвращение прошлого уже невозможно…»[204].

Оказалось – возможно.

Деталь: художник Осип Браз – автор известного чеховского портрета 1898 года – в 1924-м угодил на Соловки[205].

Поначалу Чехов собирался ехать на Сахалин вместе с другим художником – Исааком Ильичом Левитаном[206]. Тот не смог. Иначе были бы у книги левитановские иллюстрации.

«Тяжело и скучно»

«Остров Сахалин» – книга плотная, насыщенная, живая. Впервые она вышла в свет в 1895 году. В каждую эпоху она может прочитываться по-новому, взаимодействуя с меняющейся реальностью и эволюционирующим читательским сознанием.

Читать «Остров Сахалин» нужно в связке с очерками «Из Сибири» (1890), написанными по пути на остров. Они начинаются примечательным диалогом с возницей, как будто задающим тон всему последующему:

«– Отчего у вас в Сибири так холодно?

– Богу так угодно!»

Дальше, уже на Сахалине, Антон Чехов не устаёт пугать читателя местным климатом. Например: «Сильные морозы зимою и сырость в течение всего года в Александровске ставят чернорабочего в положение иной раз едва выносимое, какого он при той же работе, например при обыкновенной рубке дров, не испытал бы в России». Или: «Владивостокский городской голова как-то сказал мне, что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью “нет никакого климата”, про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода, и что этот остров – самое ненастное место в России. Не знаю, насколько верно последнее; при мне было очень хорошее лето, но метеорологические таблицы и краткие отчёты других авторов дают в общем картину необычайного ненастья». Ещё: «Небо по целым неделям бывает сплошь покрыто свинцовыми облаками, и безотрадная погода, которая тянется изо дня в день, кажется жителям бесконечною. Такая погода располагает к угнетающим мыслям и унылому пьянству».

Угнетающим мыслям поддался и сам Чехов: «Налево видны в тумане сахалинские мысы, направо тоже мысы… а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает здесь по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду».

Писателю трудно было считать тогдашний Дальний Восток Россией: «…Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всём чувствуется что-то своё собственное, не русское. Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе… Мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна, и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами».