Литературная Газета, 6636 (№ 12/2018) - [16]

Атамана усадили на ладное брёвнышко, отполированное волжской волной. Он взглянул на бахилы и увидел, что во время подъёма они всё-таки измазались глиной.

На мелководье что-то сильно плеснуло по воде.

– Что это? – встрепенулся и побледнел Степан, а про себя подумал: «Какой же ты, Стенька, стал пужливый! Раньше ничего не боялся, а ныне... Это всё от странствий и штурмов. А может, годы своё берут...»

– Не боись, батько, это судак хвостом мальков глушит, – успокоил его есаул.

– А, язви его мать! Я думал, это шеганашки [2] .

– Не! Тем на Большой Волге не житьё, оне на Свияге плескаются.

– Ну, пущай!..

Экспозиция

Войдя из сияющего дня в глухой музейный сумрак, журналист Никаноров словно ослеп и только щурился безо всякого толку. Как видно, посетителей сегодня не было, и верхний свет не включали. Это здание – старинный купеческий дом – было выстроено со стенами толщиной в метр, поэтому зимой тут тепло, а сейчас, в июне, зябко и сыро. Никаноров сделал несколько неуверенных шагов. Зрение понемногу возвращалось; где-то в дальнем углу слышалось приглушённое бормотание. Приглядевшись, Никаноров увидел Валеру, который тихо разговаривал по мобильнику. Валера махнул гостю рукой, мол, подожди, я сейчас. Журналист прошёлся по музею, миновал вставшего на дыбы и оскалившего зубастую пасть звероящера и подошёл к витринам, стал от нечего делать просматривать экспозицию. Снимать тут без хозяина музея было бессмысленно.

Внимание Никанорова привлёк стенд, посвящённый революции в Воскресенском. В основном всё тут сводилось к разграблению и экспроприации помещичьего и купеческого имущества. Пришедший к власти комитет бедноты составлял подробные протоколы и списки отобранного богачества. В числе наделённых сельхоз­инвентарём он нашёл и своих родственников: «Фёкла Никанорова – борона; Иван Никаноров – два хомута...» Он всё же сделал несколько снимков.

– Да-а, – задумчиво пробормотал потомок. – Про это написать что ли? Да вряд ли поймут. И не моё это дело.

И он вернулся к однокласснику, закончившему разговор. Валера работал в здешней школе учителем географии, а его жена Настя – библиотекарем.

– А где Василий Трофимович?

– Дома. Баню топит.

– Ну вот! – огорчился журналист. – А мне до выходных надо материал про музей сдать.

– Напишешь. Да поехали к нам. В баньке попаримся. Жена будет рада.

– Ты думаешь?

– Уверен. Как раз к обеду поспеем.

– И для меня порция найдётся?

– Обижаешь! Настя всегда готовит как на Маланьину свадьбу!

– Повезло тебе – ты, как Трамп.

Они вышли из музея. Валера запер дверь. Сели в никаноровский «опель» и поехали на улицу Чехова, в другой конец села, рядом с домом отдыха «Серебряная роща».

У костерка

Кашевар в очередной раз снял пробу, довольно крякнул и с помощью есаула снял котелок с огня. Его поставили под кусток и прикрыли чистым полотном. В это время всё тот же расторопный молодой казак подволок к трапезе бочонок водки, ловко выбил пробку и наполнил три чарки.

– А себе? – строго спросил Разин.

– Не смею, батько Степан Тимофеевич, – юноша потупился и покраснел, как юница.

– А ты не робей! Ты что, не казак что ли? Тебя как кличут-то?

– Игнатий он, – ответил за того есаул. Он у нас тихой.

– Тихой!.. Тихоня что ли? А в бою?

– В бою не подводил пока. Лихо сражается. Ты пей давай, – скомандовал есаул. – Тебе атаман великую честь оказал, а ты морду воротишь.

Игнатий наполнил ещё одну чарку, торопливо махнул её, утёрся рукавом и поспешил вниз, где вовсю кипела работа – ямы были вырыты уже напо­ловину.

Узкоглазый повар подал Разину плошку с ухой. Она немного подостыла. Атаман зачерпнул полную ложку, поднёс было к губам, а потом стал дуть на неё.

– Ты что, Тимофеич? – удивился Серебряков. – Не горячо ведь уже.

– Видишь ли, какое дело, есаул. Последнее время я горячего не переношу. По младости лет кипяток мог глотать. А теперь жду не дождусь, покамест каша остынет. Отчего так?

Серебряков пожал плечами.

– А ты не знаешь, кашевар?

Тот молча покачал головой.

Разин вздохнул и начал хлебать уху.

– Ты стерлядку, стерлядку цепляй, что-то юшку цедишь, – подсоветовал ему есаул.

– Мне лекарь сказал: больше хлебай жидкого. Мол, твёрдое – не по здоровью, а жёсткое не по зубам. Кстати, где он сам-то, лекарь?

– Бог его знает, может в бега пустился.

– Поймаю, за муде подвешу. Ну ладно, вздрогнули, едрёна вошь!

Тем временем кашевар водрузил на костёр железный таганок, подкинул сухих дровишек и поставил на огонь до времени припрятанный чугун.

– А это чего? – с удивлением воззрился Степан.

– Это, бачка-атаман, будет плов. Вы, русские, любите похлёбку. А что в ней? Одна вода. Настоящему мужчине надо мясо, ну и рис.

В разогретый казан плеснули алея и высыпали мелко нарезанную баранину. Она сразу зашкворчала, забулькала, забрызгала. Кашевар несколько раз перевернул мясо и спросил:

– Атаман, позволь слово молвить… По нашему обычаю, когда мясо поспевает, это зервачок называется, обязательно надо чарку поднять. А то плов не удастся.

– Я что, против? Наливай!

Есаул исполнил обязанность кравчего. Он поступил по-простому: от щедрот налил водки в медную ендову, чтобы каждый мог зачерпывать когда и сколько возжелает. Все трое смачно выпили в предвкушении сытного кушанья.