Литературная Газета, 6621 (№ 46/2017) - [41]

Куда его несли ноги? Он ничего не соображал… На мусорной полянке в самом центре Казани, за памятником революционеру в бурке, расположилась троица. Облезлый старик, разгорячённый выпивкой, что-то рассказывал, попыхивая папироской. Один ему верил, второй – ухмылялся.

На картонке – скудный натюрморт: початая бутылка, разорванный руками батон бумажной колбасы, чёрствая буханка, которую выедали из середины. Пластмассовые стаканчики были во­ткнуты в сиреневый сугроб. Разлили ещё. Старик, поднимая стакан, бережно прикрыл на груди крестик.

– Эх, вы, безбожники! – поморщился он.

– Что ты, дядя?! – запротестовал дружок и, оттянув с плеча грязный свитер, показал наколку в виде полумесяца.

– А у меня – змея, – похвастал третий. – Ща, во здеся, – он сделал попытку расстегнуть штаны.

– Шо есть истинная вера? – старик, выпив, полез в душу. – Объясните старому дураку!

– Щас я тебе объясню… – татарин с полумесяцем на плече задумался, но вместо ответа принялся сосредоточенно жевать колбасу.

– Вера – ...! – вспомнил алкаш со змеёй в штанах. – Она у Лядского садика живёт…

И тут на тропинке перед собутыльниками вырос алжирец. Старик ухватил его за штанину и, ухмыляясь, спросил: – Неужто Вера – ...?

Алжирец отшатнулся, пнул бутылку. Водка весело забулькала. Со всех сторон замахали корявые руки, поднялся рык. Его повалили. Старик притянул к себе иноверца за грудки и начал брызгать слюной в лицо. Перед глазами алжирца угрожающе раскачивался гирькой на цепи тяжёлый нательный крест. Натянули куртку на голову, вывернули карманы. Татарин принялся рыться в портфеле. И тут алжирец резко рванулся и бросился наутёк. На краю оврага поскользнулся и кувыркнулся вниз. Следом за ним полетел портфель. По склону запорхали визитки, белыми птицами закружились тетради, испещрённые арабским письмом.

Весь мокрый, в снегу и глине, он дрожал. От него шарахались – думали, пьяный. Алжирец катался по городу, пока не пришёл в себя. Вылез и увидел прямо перед собой старообрядческий храм. Дверь приоткрылась. Внутри крестообразно крутились огни тонких свеч, тёмные лики разглядывали чужестранца. Алжирец втянул ноздрями запах ладана и притулился в углу. Там открыл слипшийся Коран и принялся читать…

Икона, что светилась в глубине золотым оконцем, вдруг стала приближаться. Он почувствовал на себе взгляд тёплых карих глаз. Так на него в детстве смотрел только отец. Начищенное блюдо над головой смуглого Бога сияло солнцем, а в апельсинах по бокам – дрожали чёрные крылья ангелов. Коран высох в горячих пальцах, и алжирец сказал громко: «Женщина – шайтан!»

В ответ тонко взвились под купол стройные девичьи голоса, приподнимая низенькую церковь, придавленную казанскими снегами, золотой луковичкой – в синюю проталину. Алжирец не заметил, как в его руке появилась свеча и горячо зацеловала пальцы.

…Он стал сюда ездить каждое воскресенье: послушать хор и прошептать в уголке свои молитвы. Здесь ему было тепло. Но всякий раз, садясь в красный автобус, надеялся, что однажды в салон войдёт Джульетта со вкусом табака и пьяной рябины на губах, которыми пропах его карманный Коран.

Вот и сейчас, устроившись на заднем сиденье, он закрывает глаза и видит, как девушка, пританцовывая, стряхивает с сапожек девственный снег и протягивает ему апельсин. Оранжевый шар обжигает ладонь. Он упруг, как юная грудь. Алжирец начинает его медленно чистить, берёт дольку, чтобы отправить в рот, и замирает…

Пухлая долька апельсина превращается в губы Джульетты.

Библиотечная душа

Оранжевая обложка играла всполохами на полке, освещая серые томики по соседству. Золотые буковки – «Карим Акрамов» – плясали от радости. Неясный фотопортрет автора у окна, бросающего взгляд на тающий женский силуэт, притягивал. Хотелось приобнять его сзади и успокоить. Стихи были про безответную любовь и, неважно, что поэт рифмовал неряшливо – «свет – снег, нервы – налево, со мной – с тобой», Асия читала их с влажными глазами. Девушка вообразила, что все стихи сборника посвящены ей, что это она отвергала ухаживания автора, а он – мучился. Разговаривая с ним в своих фантазиях, она преображалась.

До знакомства с его стихами Асия была плоская, как книга, а теперь вдруг и талия обнаружилась, и груди нарисовались. Растянувшейся коричневой кофте была дана отставка (сейчас на ней умывалась библиотечная кошка) и девушка стала порхать по библиотеке в лёгком платье, похожем на костюм бабочки из детского театра.

И вдруг он появился! Именно в тот момент, когда Асия читала его книгу.

– Девушка, а Рустем Кутуй у вас есть? Сборник за 2003 год. Названия не помню. Вишнёвая обложка такая… – нагловатый голос его диссонировал с фотографией. Она думала, у него бархатистый баритон. По крайней мере, когда она с ним вела беседы, он отвечал голосом молодого Рената Ибрагимова. Асия, как в кино при замедленных кадрах, поднимала на поэта глаза. И вот смотрит – сравнивает.

– Я что ли не в тот отдел зашёл? – не понимает поэт.

– В то-о-о-от… – тянет Асия, глядя на кумира снизу вверх, как собачка.

– Кутуй мне нужен. Не Адель, а Рустем! – поясняет Акрамов, затем достаёт блокнот и, забыв про девушку, начинает что-то записывать.