Литературная Газета, 6618 (№ 42/2017) - [40]

– Клянусь, я была красавицей, на которой всякий хотел жениться. Жовбетар за мной ухаживал. Много раз Илес, сын Дуды, присылал ко мне сватов, а ведь он из тех, кто думает о себе: если не я, то кто… И тут ты, дурак, дотронулся до меня…

– Да умри я у тебя, женщина! Остановись, пока не превратила себя в Зазу, невесту Анзора1.

– Если спросить тебя, большей, чем ты, шишки нет в этом мире, а если спросить у людей, то нет ничего более суматошного.

Старики часто так подтрунивали друг над другом. Иногда в этих словах была доля правды. С тех пор, как стали мужем и женой, жили, ни разу не бросив в адрес друг друга ни одного проклятия, сейчас же обычные супружеские отношения отошли далеко, они уже называли друг друга по имени2, сердце болело друг за друга, жили единым дыханием. Сколько всего было пережито вместе: беды, голод, добро… Семерых детей похоронили. Сейчас у них были сын и дочь. Дочь жила своей семьёй, у неё был свой двор, своё хозяйство, куры…

А вот сын всё никак не хотел мужать и вот наконец-то повзрослел.

Когда в доме появилась сноха, они вновь помолодели. Старуха кружилась, как венчик в кастрюле с кашей. Старик смеялся и говорил, что смеётся якобы над Карибат. Ночью они долго не могли уснуть.

– Атаби! – звала старуха из темноты.

– Что ты сказала, ва, Карибат? – отзывался старик.

– Теперь в двух местах нужно жечь огонь… А дров…

– Карибат, у Изновра ишак, словно кабан! Я уже договорился о цене в семь рублей. А с ишаком – подходящая к нему арба.

– Ты устроишь скачки, Атаби… когда эта женщина…

– Что за скачки?

– Когда эта женщина… она… сына родит…

– Ну, конечно, этого же ишака Изновра с его арбой предложим в качестве приза…

– Не переворачивай мои слова… Как можно награждать ишаком!

– Тогда твоей коровой, которая вот уже сколько лет ни молока не дала, ни телёнка!

– Я согласна пожертвовать этой коровой, когда будем давать мальчику имя. Я бы хотела наречь ребёнка именем своего отца…

– Ва! О чём ты говоришь? Хочешь погубить человека! Ты говоришь о несчастном своём отце, который в то время, когда къонахи3 кружились на быстрых, словно змеи, скакунах, сидел на ишаке с переломанными хребтом и хвостом, ходил с болтающимся на поясе пистолетиком, сделанным из косы… Имя мальчика, клянусь, будет, как у моего отца, который любому глаза бы выклевал, – Умах.

– Тоже мне! Да возгорится огонь на это дело! Ходил с палкой ружья за пазухой, крал чужих бычков и вдруг сделался, по твоим словам, прямо-таки полковником… Довт, Атаби тоже кажется мне красивым именем.

– Да ну тебя, Карибат! Наше имя им не подойдёт. Назовут по-своему: «Аслан, Бислан, Сослан». Лучше потуши лампу, чтоб не коптила.

Потом старики долго лежали в темноте, зевая, часто моргая, устав от мыслей.

Старик стал носить дрова. Совершив утреннюю молитву, перекусив, на рассвете запрягал ишака и отправлялся в лес. В лесу, отпустив ишака пастись, выкорчёвывал пеньки, оставшиеся от спиленных деревьев, за которые ни перед кем не надо было отвечать. Некоторые были сухими, другие совсем трухлявыми.

До обеда он выкорчёвывал пеньки, потом водой из оврага совершал омовение, долго молился на зелёной траве, очищаясь душой и телом. Потом ненадолго засыпал под дикой грушей.

Проснувшись, укладывал пеньки на арбу. Пока он так возился, день клонился к концу.

Пеньки, которые он возил, заполнили весь навес и двор.

Старуха ругалась: «Что ты собираешься с ними делать? Ещё шестьдесят лет жить хочешь? Они и гореть-то не будут!»

«Ребёнку нужен огонь, женщина, много тепла зимой и летом», – говорил он.

Старуха умолкала.

Зима настала и прошла, они жгли пеньки. Старики внимательно смотрели на невестку. Ничего не было заметно.

– Ва, Карибат, ты же женщина, ничего там нет? Я-то плохо вижу… – говорил старик.

– Мне не видно, – отвечала Карибат, – как-то на днях я заметила, что она кушает солёный огурчик и открыла несколько банок помидоров и огурцов…

Стоят вот теперь прокисшие…

Потом оба умолкали, пряча друг от друга мысли, недовольные.

Теперь старик не ходил в лес, как раньше. Не было желания. Сейчас он всё больше размышлял. Иногда в забытьи пропускал время молитвы.

Он не мог понять жизнь сына и снохи. Они же уже не юные!

Потом он увидел волосы невестки чёрными. Настолько чёрными, что глазу трудно было на них задержаться. По телу пробежала дрожь, словно внезапно зашипел гусь. Он растерялся.

– Карибат! – сказал он, войдя, дрожащим голосом. – У этой женщины волосы раньше были рыжими… а сегодня я увидел, что они чёрные… Этому парню… парню этому…

– Да ну тебя! Им-то они придают тот цвет, какой пожелают. Волосы пусть будут, какими угодно… Второй год пошёл, я стыжусь людей, каждый, кого ни встречу, спрашивает…

– Карибат, скажи… разве нельзя сказать…

– Это же неприлично, ва, Атаби, как я могу сказать это той, которая мне во внучки годится…

– Через кого-то другого…

– Как сказать через посторонних, нет никого, кто был бы настолько близок…

И ведь не знаем, в чём дело. Когда дочь приедет, пусть она спросит. И она заболела…

– Эти врачи… я слышал, они могут лечить. Вдруг наш сын виноват, Карибат…

– Не знаю уж, чья вина. Знаю, что это не дело.