Литературная Газета, 6555 (№ 22/2016) - [12]

– Но в принципе творческие задатки или устремления отмечали в себе?

– Тогда нет.

– Читать-то с детства наверняка любили?

– Читать – читал, да. Иногда одно и то же по десять раз, вроде «Двенадцати стульев». (Смеётся.)

– Сами учились ориентироваться в литературном мире?

– Нет, мне не надо было учиться, потому что отец, хотя и не был никаким гуманитарием и никаким профессором, а работал в автомобильном министерстве, покупал книжки и читал их. Хотя он и не из дворянской семьи. Для себя покупал. Шкаф был – подходи, читай. Хочешь – Стендаля. Или, если охота чего-то эдакого, Мопассана, он уже клубничкой считался, но этим я не очень интересовался. Хочешь – «Ярмарку тщеславия» Теккерея.

– Как складывались отношения с русскими классиками?

– С ними было похуже, потому что школа интерес отбивала. Когда надо было – прочёл «Отцы и дети», но удовольствия не получил. «Войну и мир» прочёл первый раз в 26 лет. Очень хорошо помню, как я всерьёз первый раз прочёл «Мёртвые души», это был год 65-й, то есть мне уже было под тридцать. И до этого я читал, конечно, но чтобы отбрехаться на уроке, совсем другое дело, когда ты хочешь удовольствие получить…

– Что из англоязычных авторов читали?

– Конечно, Джека Лондона читал, Марка Твена, Киплинга, даже Бульвер-Литтона какая-то старинная книжка была. Из тех, что посовременнее, –  Арчибальд Кронин, «Замок Броуди», Эптон Синклер, «Эроусмит» Синклера Льюиса. Очень скудное на самом деле питание было, ты мог читать Говарда Фаста или Альберта Мальца, тоже красного… С другой стороны, Олдридж потом появился из английских.

– Будучи студентом-физико wbr /wbr м, в какой-то момент обучения вы же стали понимать, что всё-таки не на свою стезю ступили? Когда появились первые ростки сомнений?

– Они были с первого сентября: вот ты хочешь заниматься радиоастрономией wbr /wbr , а тебя ставят на радиотехнику. Мы сдавали очень много вступительных экзаменов, по-моему, штук девять. И я хотел радиоастрономией заниматься, потому что любил астрономию читать, физику. А радиотехника меня не интересовала, приёмники я не собирал – позже выяснилось, что это техническая кибернетика. Один мой приятель – мы до сих пор общаемся – тоже на оптику хотел поступить, а попал вместе со мной на радиотехнику. Начинаешь учиться и вообще забываешь, кем хотел стать вначале, потом ты терпишь – у нас была очень большая нагрузка. Уже не до мечтаний, когда у тебя 50 часов в неделю занятий, дай бог выползти. Я думаю, осознание пришло, когда я уже работал инженером, тогда. Мне не нравилось, чем я занимаюсь.

– После получения диплома вы работали по специальности в Москве?

– Распределяли туда, где мы фактически последние два курса учились, – большинство осталось в Москве. Нет, ну я мог уехать в Протвино, потому что люди приходили, которые тебя нанять хотели. Но я остался в том НИИ, где мы начиная с третьего курса уже учились. Мы учились и на физтехе, но какие-то предметы нам читали в НИИ. На четвёртом курсе уже там было почти всё учение. И какие-то марксизмы и английский – в старом институте.

– В какие годы начался тарусский период в жизни вашей семьи? Когда у вас там появился дом?

– Начался в 55-м, а в 58-м мать со своим мужем и отец вместе поставили один дом из двух половин.

– А как начали там появляться литературные знаменитости?

– Паустовский уже там жил, Заболоцкий жил там, по-моему, года два. Потом стал задумываться сборник «Тарусские страницы», и тогда стали приезжать и более молодые люди. Балтер там появился, калужский писатель Владимир Кобликов, поэты Николай Панченко и Владимир Корнилов, прозаик Лев Кривенко.

– Мама ваша тогда для них уже своим человеком была? Они же не просто по-соседски приходили?

– Нет, не по-соседски. Одним из устроителей этого альманаха был как раз её муж. Вроде они двое были: Паустовский и он. Ученики Паустовского были, Юрий Казаков приезжал, Окуджава появлялся. Вдова Мандельштама какие-то очерки о местных людях написала.

– И вы юношей в этой среде вращались?

– Я их видел, иногда разговаривал. Но вращались они там друг с другом. Я на речку больше ходил.

– Знакомство, хотя бы визуальное, с известными литераторами никак на вас не повлияло?

– Никак, особого пиетета я не испытывал. Конечно, я знал, что, там, Казаков – замечательный писатель. А повлияло то, что я читал английские книжки. Потом решил, что я лучше буду один работать, чем в коллективе, и за всё отвечать буду сам, а не делать вещь, которую считаю заранее неперспективной.

– Виктор Петрович, вам, наверное, с малолетства английский прививали? Дома для вас не было особой программы обучения?

– Нет, со своими невозможно заниматься. Я с матерью никогда не учил английский. Она просто нанимала учительницу, лет пять, пока я был в школе. Так же, как я со своими детьми не мог. Я могу дочери помочь с английским, но не специально заниматься. Даже мой сын (а мать пыталась с ним заниматься, то есть с внуком) тоже под стол залезал. (Смеётся.) Со своими очень трудно. Мне стыдно вообще по-английски говорить, когда я могу по-русски. Дома говорить с детьми по-английски – ну это маразм. Мы с приятелем один раз попробовали, он знал язык, и я более-менее. После первой фразы очень стыдно стало: как будто в трусах идёшь по Красной площади.