Литературная Газета, 6368 (№ 18/2012) - [12]

За этим классическим вопросом русской интеллигенции следует Откровение - мгновение узнавания и кульминация встречи. Взглянув на своего вечного спутника во всей его искренней наивности и непосредственности, власть проникается к нему столь глубокой симпатией, что отечески, даже братски, присев рядом на больничную кровать, отвечает ему со всем душевным участием: Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем положении - бежать. Но поскольку это, к сожалению, бесполезно, остаётся сидеть. Ведь кто-то же должен сидеть, раз существуют тюрьмы? Не вы, так я, не я, так кто-нибудь третий[?] Но погодите, - открывает свои сокровенные думы власть, - когда-нибудь закончат своё существование тюрьмы и сумасшедшие дома, не будет ни решёток на окнах, ни халатов[?]

- Вы шутите, - отвечает на это оглушительное признание интеллигенция, начиная понемногу приходить в себя. - Таким господам, как вы и ваш Никита, нет никакого дела до будущего[?]

Обаяние, окутавшее этот странный миг откровения, кончилось, и голос интеллигенции, вернувшейся в своё обычное состояние, начинает набирать знакомые силу и пафос: Но можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена, воссияет заря новой жизни, восторжествует правда[?] Пусть я не дождусь, но чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них! Вперёд! Помогай вам Бог, друзья! Из-за этих решёток благословляю вас!

От всей этой изумительной сцены, полной трагедии и комизма, написанной по-чеховски скромно, даже тускло, веет метафизической правдой не меньшей, чем от знаменитых диалогов Достоевского. В сущности, всё действительно равно. И Андрей Ефимыч с Иваном Дмитричем действительно настолько похожи, что, поменяй их местами, пожалуй, ничего не изменится. Весь их спор упирается в конце концов лишь в идею бессмертия, в которое один хочет, а другой не хочет верить.

Из этой полуверы и полуневерия вырастают мечтательный оптимизм одного (если и нет бессмертия, его когда-нибудь изобретёт великий человеческий ум) и томительная бездеятельность второго (если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утёсы. Всё - и культура и нравственный закон - пропадёт и даже быльём порастёт. Что же значит вся эта суета? Всё вздор и пустяки). И только пошлая действительность (в виде карьериста Хоботова, пытающегося подсидеть доктора) или "варшавский долг" (!) Михаила Аверьяныча, лезущие в спасающие от бессмысленной реальности мечты, не дают остаться в них навсегда[?]

Здесь Чехов подводит последнюю рациональную черту своего рассказа. И здесь можно много ещё рассуждать о мистицизме Николая II и конце исторической России в феврале 1917-го, но пора заканчивать. В конце концов, полностью уйдя в свои мечты, Андрей Ефимыч отказывается от власти, которую (действие происходит зимой, возможно, в феврале) подбирает первый встречный мерзавец, а наш доктор оказывается рядом со своим вечным спутником и собеседником - встревоженным вечной несбалансированностью жизни, страдающим манией преследования Иваном Дмитричем в палате № 6[?]

- Всё равно[?] - с этими словами, избитый до полусмерти своим бывшим слугой Никитой, он и умирает. Умирает (как это испокон и свойственно нашей власти) апоплексическим ударом и всё с той же вечной присказкой на устах: мне всё равно, мне всё равно[?] Добивает его, лишая последних сил к сопротивлению, совесть, "такая же несговорчивая и грубая, как Никита", вдруг пронзая его насквозь невыносимо страшной мыслью о том, что ту боль, которую испытывал он лишь одно мгновенье, десятки лет по его вине должны были терпеть все эти люди, обитатели больницы[?].

Вот, в сущности, и вся сказка. В чём её мораль? В том, возможно, что Чехов вечен, и за более чем сто лет, прошедших с написания этого рассказа, в мире не изменилось ровным счётом ничего. Разве что смысл и значение его творчества выросли до поистине глобальных масштабов, и сегодня в "Палате № 6" мы готовы увидеть не только судьбу России, но и историю цивилизации в целом, историю души последнего, исчезающего в ней человека.

Мамочки мои!

Мамочки мои!

КЛАСС "ПРЕМИУМ"

"Русская премия", поощряющая русскоязычных писателей из разных стран мира, назвала лауреатов 2011 года в трёх номинациях. "Крупная проза" - здесь лучшим признан Юз Алешковский с "Маленьким тюремным романом", в очередной раз разоблачающим сталинские репрессии. Чтобы избежать ареста семьи, главный герой - выдающийся биолог-генетик, попав в застенки НКВД по обвинению в шпионаже, даёт показания, будто в тайной лаборатории вёл работы по клонированию человека. Этими исследованиями заинтересовался военно-промышленный комплекс, и расправа над генетиком и его семьёй на время отдалилась. Стандартная фабула с неожиданно актуальным сегодня, но весьма натянутым с поправкой на время поворотом, антисталинский пафос - всё это привело автора песни "Окурочек" к победе в главной номинации.

Второе место в "Крупной прозе" завоевала молодая писательница из Австрии Дарья Вильке с женским романом "Межсезонье". Девичья фамилия дебютантки - Пронина. Говорят, что она когда-то сотрудничала с "ЛГ", но следов этого сотрудничества обнаружить не удалось. Впрочем, вице-лауреат любит псевдонимы. Свой роман она, например, опубликовала под именем Дарья Вернер. В релизах "Русской премии" венскую писательницу аттестуют как "никому не известную". Но она попадала чуть ли не во все российские шорт-листы. Третье место жюри присудило Лене Элтанг из Литвы за роман "Другие барабаны". "ЛГ" рецензировала это произведение ещё в прошлом году (№ 52).