Литературная Газета, 6368 (№ 18/2012) - [10]

2

Но, говоря об интеллигенции, мы ещё почти ничего не сказали о власти. Чехов был старшим современником Ленина, а одним из его гимназических учителей был учитель математики Эдмунд Дзержинский - отец будущего председателя ВЧК. Как видим, даже в биографических деталях пространства политики и литературы оказываются тесно сплетены. Тем более интересно увидеть "рифмы" истории в масштабах эпохи.

Конец (хоть это не всегда очевидно) всегда похож на своё начало. Так, при всём различии образов первого и последнего русского царя у Ивана Грозного и Николая II немало общего. Обоих отличают глубокий мистицизм и аутичная замкнутость (высшая власть - всегда одиночество). Обоим свойствен страх перед реальностью, желание бежать от неё. Но один спасается от мифических заговоров, окружая себя опричниной, второй - от неразрешимых проблем распадающейся страны хочет скрыться в семью и частную жизнь. Главное, что отличает их, - это наличие жизненной силы: в одном мы видим переизбыток воли, в другом - её полное истощение.

Нечто подобное можно увидеть и в истории русской литературы. Пушкин и Чехов - первый и последний её коронованные классики - во многом схожи. Прежде всего своей абсолютной объективностью. "Драматург должен быть бесстрастен как судьба" - под этими словами Пушкина мог бы подписаться и Чехов, и именно это отличает их от прочих "великих идеологов" русской литературы.

Но если Пушкин творит аполлонически целостный космос русской литературы, Чехов являет его полное обнищание. Генетическая духовная связь, впрочем, очевидна и здесь. От главного пушкинского героя, Евгения Онегина, через вереницу "лишних людей" мы приходим прямо к Чехову, являющему нам последнюю истончившуюся грань человеческого в человеке.

Традиционная форма классической русской литературы (роман и поэма) "вырождается" у Чехова в сатирический фельетон, от всех грандиозных религиозных метаний остаётся лишь бессильная и бессвязная рефлексия его героев. И дело, конечно, глубже, чем "угол зрения" и "философия писателя". Истощение классической формы у Чехова - истощение самого классического духа, отсутствие религиозной проблематики - истощение самой проблематики. И единственно, почему Чехов ещё остаётся классиком "единственной христианской литературы", - это гуманизм, центральной осью проходящий через его творчество. Можно сказать, что сам Чехов и есть эта оголённая, обнажённая ось человечности - последнее, что остаётся от тающего, как шагреневая кожа, духовного космоса, созданного полюсами пушкинской "свободы" и "милости к падшим". Исчезнет эта ось, и явится во всём роскошном цветении распадающихся связей декаданс. Умрёт Чехов, и вместе с ним зайдёт солнце русской классики и взойдёт луна Серебряного века.

Человека забыли - эта реплика из "Вишнёвого сада" будет звучать бесконечным эхом в покинутом людьми и духом пространстве русской классики. "Вишнёвый сад" - как потерянный рай, оставляемый исчезающим человеком, и Чехов - последняя капля человеческого в нём. Но едва ли это откровение о времени и человеке во всей его нелепости и трагизме явлено более ярко и мощно, чем в рассказе "Палата № 6".

3

"Палата № 6" была написана и впервые опубликована в журнале "Русская мысль" в 1892 году, сразу поразив современников глубиной обобщений и невероятной метафизической правдой. Илья Репин писал Чехову о "неотразимой, глубокой и колоссальной идее человечества", вырастающей из этого "бедного по содержанию рассказа". Лесков высказался ещё определённее: "Палата № 6 - это Россия, это Русь!" Замечателен и отзыв молодого Ульянова (Ленина): "Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, что и я заперт в палате № 6".

Мы, кажется, понимаем метафизический ужас, объявший душу будущего великого преобразователя России. Не только судьба страны, но и его собственная судьба оказалась высказана и предсказана чеховским рассказом, главный герой которого кончает так же, как будущий вождь революции. Впрочем, если следовать глобальной метафоре Лескова, роль большевика, в руках которого в конце концов оказывается власть в больнице, больше подходит сторожу Никите. Сам же её "самодержец", доктор Андрей Ефимыч, - это тогда уж, скорее, Николай II.

Конечно, нужно оговориться - сам Чехов вовсе не предполагал такого прочтения своего рассказа. Лесков замечает, что Антон Павлович лично говорил ему, что "сам не думал того, что написал". Нас это не должно смущать. Художники редко понимают настоящий масштаб своих творений. Наверное, Чехов и сам должен был испытать потрясение, узнавая, через подсказку Лескова, Россию в этом больничном дворе захолустного городка в двухстах километрах от железной дороги, с горами больничного хлама, решётками на окнах, тараканами и клопами, "рожей" в хирургическом отделении, двумя скальпелями на всю больницу.

Узнаваемы и обитатели палаты № 6: печальный человек с заплаканными глазами, целыми днями вздыхающий и глядящий в одну точку; блаженный Мойсейка, собирающий свою "копеечку"; мещанин, лелеющий под подушкой невидимый никому "орден звезды"; оплывшее жиром бесформенное животное, потерявшее всякую чувствительность к жизни и боли; и, наконец, классический русский интеллигент, страдающий манией преследования, развившейся на почве чувства вины (это почти пародия на конфликт "Преступления и наказания").