Литературная Газета 6295 (№ 40 2010) - [14]

Вот «искренняя и, видимо, платоническая любовь» времён армейской службы Довлатова: «Продолжаю переживать за Светку – почему же Довлатов её не взял? (в Ленинград. – Ред.) Наверное, он убрал её как «лишнего свидетеля». Он уже понимал, что спасение его – «Зона». Но не та, в которой он был, а та, которую он напишет и которая будет гораздо лучше настоящей… Главное из всего прожитого, пожалуй, – его авторитет «лагерника»; теперь ему никто не посмеет возразить – не так! И уж тем более – Светка. Иметь при адской предстоящей работе такого свидетеля за спиной – не выдержишь… Довлатов в жизни обидел не только её – и голоса обиженных им рвут душу…»

И в таком, если не более лихом, стиле – обо всех женщинах, о которых известно автору. И о пьянстве, конечно, тоже. Иногда создаётся впечатление, что герой книги люто ненавистен биографу.

Впрочем, биограф ли автор?.. Откуда в чужой биографии «я» почти на каждой странице? По мере чтения книги вопрос «А где же Довлатов?» возникает всё чаще и чаще.

«Итак, в 1944 году он уже в Ленинграде. Примерно тогда и я сюда вернулся и помню город той поры».

«Толстый застенчивый мальчик». И тут Довлатов сразу за душу берёт. И я – вдруг с волнением вспоминаю – был такой же».

«Скромно вспомню и своё появление в первом классе».

«Помню, я ходил к одному парикмахеру, в самую обычную обшарпанную парикмахерскую… но каким достоинством, каким величием веяло от него!.. И Сергей, безусловно, перенял этот дар у папы».

«Мои родители тоже разошлись – но позже чем у Довлатова, уже когда я учился в институте» – и дальше на страницу с лишним рассказ о том, какие были в родительском доме автора дни рождения и иные праздники: «Красивый обильный стол, но главное – большое количество красивых, солидных, явно успешных друзей в хороших костюмах, с орденами или планками, с прибаутками, анекдотами, песнями, а иногда и стихами собственного сочинения. Родители моих школьных друзей (я больше выбирал друзей успешных) вышли из самых разных сфер (мои были агрономы, селекционеры), но все они, как и мои родители, были людьми, уверенными в себе и своём деле…»

Откровенность насчёт сознательного выбора «друзей успешных» у человека старомодно интеллигентного может вызвать оторопь. Да и всё описанное благополучие, будучи соотнесено с постоянными ремарками «как мы боролись за свободу», провоцирует изрядное недоумение и заставляет вспомнить анекдот про революционера и городового: «Неужто царь-батюшка мешал тебе пирожками на улице торговать?»

Но вот школа позади, пришло время институтских воспоминаний о поездке на картошку: «Помню по себе (опять по себе! – Ред.), как угнетала эта постоянная бессмысленность нашей жизни: почему картошку надо убирать именно тогда, когда всё уже залито дождём и картошка наполовину сгнила? Что за царство абсурда – в котором, по всему судя, нам предстоит мучиться до конца своих дней?» В сочетании с предыдущими пассажами о красивом столе и благополучных родительских друзьях картофельное возмущение выглядит не отвагой вольнодумца, а негодованием советского барчука, вдруг с изумлением обнаружившего, что картошечка не является по щучьему велению прямо на столе в варёно-рассыпчатом виде, а имеет наглость расти в земле, и всё это, земля и картошка, такое, оказывается, грязное…

Вряд ли уважаемый Валерий Попов желал произвести подобное впечатление – пишет же и про студенческую романтику, «костры, песни, дружные выпивки, походы на танцы в соседнюю деревню», однако же получилось именно так.

Но вот автор биографической книги отвлекается от собственных мемуаров и вспоминает о своём герое. Студент Довлатов и пара его друзей решили удрать с картошки. «Уже по желанию их – сделать так, как им хочется, невзирая на запрет, – видны люди непростые, самостоятельные, привыкшие к душевному комфорту и готовые за него бороться до конца». В следующей фразе пафос резко схлопывается: «…не до конца – рисковать студбилетом, наверное, всё же не стоит», а три борца бредут разыгрывать комедию в поселковой поликлинике. У кого температура, у кого радикулит…

Что тут скажешь… Наверное, каждый, кто был студентом и оказывался на картофельных полях, сумеет припомнить куда более впечатляющие истории. Понятно, что не всякий норовивший откосить от колхозной повинности – Довлатов, но именно его уникальность и предполагалось вроде бы показать в этой книге. Вряд ли для этого надо возводить в ранг «людей непростых, самостоятельных» всех подряд развесёлых лоботрясов, симулировавших несовместимые с картошкой недуги.

Ох, наверное, сам Сергей Донатович изрядно посмеялся бы над такими пассажами!

И в таком духе выдержана вся книга. Много автора, мало Довлатова. Вот писатель покидает СССР и начинается глава «Совсем другие берега», целиком посвящённая тому, как в Америку приехал… правильно, Валерий Попов. Страниц примерно на двадцать. А когда «биограф» опять спохватывается, Довлатов в его изложении предстаёт откровенным монстром: «…Сергей уже чётко расписал роли в новой, на сей раз «Американской трагедии», и остановить его было невозможно. Всё уже нарисовалось в его новом катастрофическом (такие он только и признавал) сюжете: Вайль внешне приятный, но не искренний, Генис – искренний, но неприятный… И это только про его ближайших друзей… об остальных даже страшно подумать! По свидетельствам тех же благожелательных очевидцев, именно он был и сценаристом, и режиссёром многих газетных склок и упивался ими как самым ценным, что только может быть. Он сам создавал конфликты и, как опытный «разводила», гневно вставал на защиту им же попранных прав…»