Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [71]
Повседневное занятие, обессмысленное автоматизмом зеркального отражения, не заключает в себе смешного, но необъяснимым, неотразимым образом («не могу не смеяться») переживается как источник комизма. Также и в разбираемой нами сцене: грубый смех превосходства замыкает круг глупости, но одновременно — в силу нелепой, никак не мотивированной экстатичности («класс грохотал, гоготал, топотал») — означает возможный прорыв вовне.
Ближайшей параллелью вступительному эпизоду «Госпожи Бовари» может служить финал «Воспитания чувств», где Фредерик и Делорье итожат свои неудачные жизни и вспоминают, как в ранней юности решились посетить заведение «Турчанки»: смущение подростков, вооружившихся букетом садовых цветов, вызвало у проституток гомерический смех. Этот случай приятели восстанавливают в памяти «в величайших подробностях» — он бесконечно дорог им, и читателю предоставлено гадать: почему? Обе сцены занимают каждая в своем произведении граничное положение (в начале и в конце), да и в смысловом отношении буквально связаны с ситуацией границы — переступанием порога школьного класса или публичного дома. Их выделенность загадочна и служит ключом к еще большей загадке. Столкновение неопытности с плоской предрассудочностью, то есть одного вида ограниченности с другим — что это, как не прообраз и одновременно резюме жизни «глупой», то есть прожитой, но не реализованной, не осмысленной, не обращенной в опыт? Такой остается, в значительной своей части, почти любая человеческая жизнь[319]. Но зато любой ее эпизод способен в принципе стать ценностью: предел преобразуем в возможность, скудость — в богатство, однозначность — в неисчерпаемость. Это, может быть, самое удивительное из переживаний, которыми сопровождается чтение прозы Флобера.
В случаях, когда пределом оказывается другой человек, этот эффект достигается использованием несобственно прямой речи[320]. В течении объективного повествования не возникает ни малейшего перебоя, и все же присутствие «чьего-то еще» видения, голоса, интонации становится ощутимо. С виртуальными личностями, рождавшимися под его пером, писатель выяснял отношения, можно сказать, наощупь, на уровне фразы, каждой в отдельности[321], и к подобной же уважительной настороженности приглашал читателя. Для начала нужно «всего лишь» заметить зазор между (воображаемой) перспективой восприятия персонажа и речевой жестикуляцией рассказчика, передающего это восприятие. Так создается специфический эффект, который американский литературовед Д. Лакапра предложил назвать «карнавализацией»[322]: переживание, кому-то принадлежащее и в то же время не принадлежащее никому, может «примерить» кто угодно. Оно лишено заведомой ценности, но и потенциально бесценно.
Производству сходного эффекта служат в прозе Флобера речевые и образные клише. Они присутствуют — в изобилии — в прямой или косвенной речи персонажей (нередко, но далеко не всегда выделенные курсивом), и присутствие их естественно воспринимается читателем как симптом личной ограниченности говорящего. Клише, однако, расползаются также и в речь, которую трудно назвать иначе, как авторской (описания, психологические характеристики и т. д.), и функция их в этом случае становится трудноопределимой. «Общие места» служат одновременно знаками отчуждения и взаимоопознания, точками встречи-единения с читателем и ироническими ловушками, для него же коварно расставленными. Под иными из самоочевидностей, которые вещает «безупречно пошлый» Оме, могли бы подписаться и автор, и читатель, тем самым признав: «…это я». И уже от нас зависит, сопроводить ли это признание невидимым знаком изумленного восклицания, скептического вопроса или еще каким-то, менее однозначным и потому не предусмотренным правилами письма.
Ирония и эмпатия, логически как будто бы исключают друг друга, но у Флобера они друг друга предполагают. Этому психологическому парадоксу сопутствует этический: безразличие-равнодушие подчеркнутого объективизма и пристальность внимания-милосердия также неразрывны. Контрастные состояния духа соединяются путем тонкой диффузии, «на молекулярном уровне», как если бы то были запахи — например, клопов и сандалового масла, лимонных деревьев и трупов[323]. «Атмосферность» понимания — или квазипонимания? — выступает альтернативой самоуверенности знания.
В качестве вещественного аналога современного оглупления у Флобера часто фигурируют товары современного производства, вроде экономических печек или макинтошей. Глупы эти вещи исключительно потому, что предполагают к себе чисто практическое, буднично-потребительское отношение, а противоположностью им представляются объекты, свободные от функциональности, нередко ассоциируемые с воображаемым прошлым, — пурпурные одежды, диваны, кресла, канделябры… Перечисления подобных экзотических объектов, возникающие порой в письмах Флобера, напоминают мечтания Эммы Бовари, и это неожиданное сходство выразительно само по себе. Секрет действия, которое вещи или образы вещей на нас производят, — отнюдь не в них самих; даже драгоценности, связанные происхождением с далекими эпохами или странами, не гарантированы от бедной, плоской одномерности восприятия. И наоборот.
