Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой - [63]
Познание, как и зрение, — «самое обширное из всех человеческих чувств»[284], ограниченное тем не менее в своей способности проникать вдаль и вглубь. Взгляд тщетно пытается охватить «океан бытия»[285] или измерить его глубину. Моряки для этих целей используют лот и линь, и их же использует Локк, создавая выразительную метафору. Смысл замеров, напоминает он, — вовсе не в том, чтобы обрести знание об океанских безднах, а в том, чтобы определить зону возможных действий — глубину под килем, достаточную для продолжения плавания. «Для моряка весьма полезно знать длину линя своего лота, хотя он не может измерить им всех глубин океана. Довольно с него и того знания, что линь достаточно длинен, чтобы достигнуть дна в таких местах, которые необходимы для определения направления и для предохранения от пагубных мелей. Наша задача здесь — знать не все, а то, что важно для нашего поведения. Если сможем найти мерила, по которым разумное существо в таком положении, в какое поставлен человек в этом мире, может и должно управлять своими мнениями и зависящими от них действиями, нам нет нужды смущаться тем, что некоторые вещи ускользают от нашего познания»[286]. О глубинах, куда линь (line — это значит также «строка» письменного или печатного текста, метафора заключает в себе еще и возможность каламбура) не досягает, можно строить предположения, но обрести уверенного знания нельзя. Об этом, впрочем, Локк и не беспокоится особо: для человека вполне достаточна та часть мира, что находится в пределах доступного, измеримого, открытого обсуждению. «Если мы сможем обнаружить, как далеко разум простирает свой взор, насколько он способен достигать достоверности и в каких случаях он может только составлять мнения и предположения, мы научимся довольствоваться тем, что достижимо для нас в данном состоянии»[287]. Общезначимое суждение строится фактически на рационализациях «общего смысла», который и есть единственно доступный человечеству залог и эталон эпистемологического здоровья.
Кант к граничности человеческого опыта и сознания относится иначе, чем Локк. Человек, по его убеждению, не может отказаться от воли к познанию недоступного, поэтому опыт продуктивнее всего разрабатывать как границу — отношение того, что лежит по ту ее сторону, к тому, что — по эту[288]. Тяга к подобиям, аналогиям, соединяющим сферы опытного и внеопытного, претворяется в интерес к языку как живому, одновременно материальному и духовному воплощению границы, к орудию мысли, к бесконечно становящемуся символическому ресурсу. В мысли Локка можно при желании обнаружить сходную тенденцию, никак, впрочем, не оформленную доктринально. Ряд современных интерпретаторов[289] предлагают сосредоточить внимание не столь на декларируемом содержании мысли английского философа, сколь на способе ее выражения, который зачастую оказывается в неоднозначном отношении с теоретическим тезисом. Делая в теории ставку на буквализм и тем самым отрицая ценность фигуративной речи, Локк сам на практике охотно и эффективно прибегает к метафоре (мы это только что видели на примере лага и линя). В итоге возникает если не противоречие, то напряжение между содержанием философской доктрины и формой ее изложения, тоже по-своему содержательной. «Доктринальный» и «риторический» подходы к учению Локка об опыте в итоге оказываются взаимодополнительны, констатирует современная исследовательница: «Это доктрина, которая выражает себя не иначе как посредством повествования или, говоря точнее, повествования, которое притворяется изложением доктрины»[290].
Два великих скептика, задавших основные параметры современной мысли, отчасти не соглашаясь друг с другом, двигались все же «параллельными курсами». Оба склонны увязывать возможность — или по крайней мере небезнадежность — смыслового поиска с расположенностью людей к сотрудничеству, а также с разносторонней чуткостью к языку. В языке ценима способность фиксировать непосредственно данное, но также способность заглядывать за его границу — в область, где плодятся в изобилии химеры, но где может обитать и упорно искомая истина.
Двойственное понимание языка как медиума художественного общения присуще и Мелвиллу. Оно же предполагается им в читателе.
Одна из очевидных странностей «Моби Дика» состоит в том, что завязывается роман как приключенческий, с возможной мистической подоплекой, но… начиная с XXVIII главы энергия «закрученного» было сюжета иссякает и рассказ превращается в замедленное, никуда нас не продвигающее рассматривание кита и деталей корабельного быта — в целом и подробно, снаружи и изнутри, с разной степенью приближения, в разных тональностях. Подробности множатся и ветвятся с видимой бесконтрольностью, в отсутствие явного смыслового вектора, и вот перед нами роман уже скорее производственный, преданный описанию «трудовых будней», — так почти до самого конца, до трех финальных глав, стремительных и драматичных. Видеть ли в таком авторском решении просчет? или, напротив, расчет? На все эти вопросы ответы не очевидны: например, Хемингуэй считал, что у Мелвилла лучшее — рассказ «о настоящих вещах, к примеру, о китах», и обрамление из метафизики и романтической риторики ему только мешает. Но верно и то, что для многих читателей именно описательные главы оказываются испытанием почти невыносимым… если не «научиться» их читать.
